Ричи выла всю ночь. Ньют так и не смог сомкнуть глаз до приезда такси, впихнув свои вещи в чемодан в состоянии хаоса. Томас покрасневшими от бессонницы глазами смотрел из окна, как сосед садится в желтую машину.
Кажется, собака поняла все быстрее парней. Впереди были долгие месяцы, наполненные размышлениями.
========== Bad for you. ==========
Комментарий к Bad for you.
Да, вы все правильно поняли. Это финалочка.
Жизнь преподнесла мне много уроков за это время.
Закрываю гештальты.
Несмотря на почти истеричное состояние в такси, в самолете, в новом такси уже в Нэшвилле, после в номере, куда он заскочил лишь принять душ и переодеть рубашку, мысли о Томасе буквально растворились в судорожном желании поскорее влиться в рабочий процесс. Они не исчезли полностью, но разбежались по углам, затаились там, вылезая в самый неподходящий момент. Например, мелькающими на солнце медными проводами, в которых Ньют узнал блеск глаз Томаса. Или в жидком, смоляном гудроне, что отдался в памяти шелковыми прядями брюнета. Кто-то из рабочих рассмеялся слишком громко, и Ньют поймал себя лишь у края площадки, когда пытался рассмотреть источник знакомого смеха.
Ньют замечал Томаса в прохожих, что иногда глазели на стройку. Ньют узнавал рев его мотоцикла в глухой пробке по пути на обед и кривился от осознания, что у Тома больше нет мотоцикла. Иногда перед сном он пытался вспомнить все их диалоги и неизменно запутывался в этой паутине, растягивая воспоминания до самого рассвета. Прошла первая неделя и он уже почти решился позвонить ему, но Томас так же хранил своё молчание, что говорило само за себя. Они друзья, и не более. Может даже менее.
Прошла вторая неделя и стало одновременно тяжелее и легче. Требовался громадный стимул вставать по утрам, но как только этот стимул находился, Ньюта было не остановить. Он летел на площадку, забывая позавтракать, контролировал каждый процесс, до которого мог дотянуться физически, а если не мог, пытался держать все детали в уме. Прорабы и рабочие почти ненавидели его за дотошность, внимательность и за то, что в ожидании ответа нравится ему то или иное решение, или нет, можно было сойти с ума, глядя на его абсолютно безэмоциональное лицо. С одинаково хмурым выражением он хвалил и отчитывал за промахи. В своих узких кругах рабочие ему дали прозвище «эскулап», за бесстрастную речь и приверженность своему видению проекта. Ньют об этом знал, но реагировал ожидаемо: слышал и шел дальше. Какое ему дело до чужих разговоров, если в своих могильная тишина.
Минхо, видимо догадываясь о существовании причины такого поведения друга, писал почти каждый день. Он редко получал ответ, а если получал, то ему приходилось довольствоваться сухим изложением фактов или банальным да/нет. И все же он продолжал писать, словно надеясь, что Ньют оттает со временем.
Весна тягуче вступала в свои права, почти с боем вырывая у блондина улыбку по утрам. Теплый душ постепенно сменялся на более прохладный, завтрак растягивался аж до целой чашки американо, а такси от отеля иногда заменялось пешим ходом. Как бы ни хотел, Ньют не мог тосковать вечно, и, хотя эта тоска никуда не исчезла, она превратилась во что-то более привычное, не разъедающее кислотой сожаления, а просто скулящее где-то под лопатками, как когда-то Ричи. Ньют иногда и сам хотел заскулить, но слава богам, в этот момент находился кто-то, кто отвлекал его от этого желания. Чаще других этим кем-то становился представитель заказчика, Хорхе, молодой американец испанского происхождения, с горячим нравом и не менее пылким сердцем, который искренне не понимал причины хмурости архитектора. Очевидных вещей просто не существовало, все было закопано гораздо глубже, там, куда Ньют никого не впускал. Иногда в выходные они тащились в уютный бар, накачивались золотым ромом и тогда на лице блондина мелькало что-то похожее на радость. Пытаясь разгадать в отдаленной крепости напитка слабые оттенки карамели или корицы, Ньют плавал в своих мыслях, периодически едва улыбаясь.
— Я доволен жизнью, — парировал он в ответ на любые расспросы о своем настроении. Парировал и одним глотком допивал остатки рома в бокале, только глаза начинали блестеть чуть ярче, но явно не от выпитого.
После таких вечеров у Ньюта весь следующий день болела голова и ему не оставалось ничего другого, как изучать каждый сантиметр своей постели в гостиничном номере, а от бездействия мысли то и дело возвращались в хмурый Нью-Йорк и, конечно, к Томасу, и не желали покидать Ньюта до следующего рабочего утра. Они цеплялись за него как колючие ветки шиповника, тянули за одежду, за внутренности, заставляя мысленно бежать в громадный город на ленте реки, чтобы хотя бы мысленно ощутить знакомый аромат духов и апельсиновой жвачки. Иногда он покупал ее себе здесь, но только учуяв резкий запах цитруса, тут же выкидывал в мусорку, не впадая в водоворот воспоминаний. Эти ленивые выходные после вечеров в баре были худшим испытанием его силы воли и порой создавалось чувство, что он не выдержит и сломается, набрав номер Томаса или даже просто позволив себе повторить про себя это тягучее бархатное «Томми», что, наверное, стало бы последней каплей. Поэтому он ненавидел подобные посиделки. Ненавидел и каждый раз шел снова просто для того, чтобы не сорваться в одиночестве.
— Ты мог бы взять небольшой отпуск, — говорил ему Дженсен в начале мая, — дела идут прекрасно, работа опережает сроки. Тебе не обязательно торчать на площадке безвылазно.
— У меня здесь еще есть дела, — отмахивался парень, даже не допуская мысли, чтобы вернуться домой сейчас, когда он только начал приходить в себя после наступившего Нового года.
— А дома дел нет? Не хочешь увидеть друзей? — настаивал и недоумевал Дженсен. Ведь раньше Ньюту только дай повод смотаться из офиса, а теперь он добровольно заточил себя в чужом городе, как в тюрьме.
— Ничего, что требовало бы моего присутствия. — В голосе Ньюта слышалась горечь и Дженсен уступал, не давя и не желая влезать в темноту его запертых шкафов со скелетами.
«Прочь из мыслей о Томасе, прочь из того нелепого незаконченного разговора».
Лето пришло ярко, раскрасило улицы зеленью, яркими футболками прохожих, горячими улыбками. Казалось, жар проникал в воздух сразу отовсюду, им дышали высотки, городские кварталы, пушистые деревья в аллеях. Птицы рассекали горячий воздух, с громким криком проносясь над головой. Облака то застывали, играя с пернатыми в игру, то летели быстрее ветра, смазываясь в неаккуратные штрихи. Солнце слепило, заливало собой каждый темный уголок, не давало скрыться от себя ни на секунду, настигая даже в тени домов и растений. Включившиеся фонтаны орошали своими брызгами, даря мнимое ощущение безопасности, прохлады, даже укрытия, но стоило отойти на шаг, как проворные капли исчезали с разгоряченной кожи. Ньют достал из чемодана солнечные очки, заменил плотные рубашки на льняные футболки и в первый раз утром улыбнулся себе в зеркало. Сердце наполняла странная уверенность, что грядет что-то из ряда вон потрясающее. И этим потрясающим стала Гарриет, руководитель ландшафтного бюро на его проекте.
— Ты интересный. Я бы даже могла влюбиться в тебя, — девушка звонко рассмеялась. Выглядела она чистой, открытой, именно такой, в какую влюбляются без памяти за один только миг: увидев искреннюю улыбку или морщинки в уголках глаз. Ньют смотрел на нее и пытался представить, что он обычный, без набивших оскомину загонов, без мыслей, что туманили сознание снова и снова, без предрассудков к девушкам, без Томаса… Смог бы он влюбиться? Смог бы он позволить себе расслабиться рядом с Гарриет, наслаждаться жизнью, наслаждаться человеком, что рядом?
— Боюсь, мне бы пришлось тебя разочаровать, — слегка улыбнулся Ньют, одним «нет» ответив на все свои внутренние распри. Томас был его священным писанием, книгой жизни, тем самым ценным свитком, за который и голову сложить не жаль.
