– Ага, – Алексей кивнул.

– Так я тебе, Ява, скажу. Эта самая кристаллическая трубка очищает от примесей «матрешку».

– Чего? Матрешка? – Алексей вытянул лицо.

– Я то же самое спросил у Шары. Он сказал, что после «засоса» нарику кажется, когда моргает, что он уменьшается. Вроде как у матрешки одну за другой фигурку снимают, пока одна малюсенькая не останется. Длится этот эффект секунд десять, пятнадцать. Торчок за это время съеживается, стремится как бы соответствовать новым впечатлениям. Идиоты, – Гриф не сдержал ухмылки, – это ж надо, мутантскую дурь пользовать, – не спеша принялся накрывать галету толстым слоем печеночного фарша. – Матрешка недавно появилась. Ее синтезировали здесь, в зоне. Шара говорит, китаезы нахимичили для приручения крупных мутантов типа псевдогигантов. Усекаешь, рядовой, на каком крючке, да что крючке, кукане сидит наш бородатый друг.

– Да уж.

– Когда я Карабаса видел, выглядел он довольно-таки бодренько. Возможно, подсел недавно. Да и академики, наверняка, поддерживают его в тонусе. Рожу волосней залепил, вот только глаза… Такие, как две пиявки. Воспаленные, бешеные какие-то, словно высосать тебя хочет.

– И что с того, что подсел?

– Все они хотят завязать. Рано или поздно каждого навещает мысль: жить или умереть. Только не у каждого хватает сил отделаться от этого дерьма. Вот если бы сразу и без ломок, и еще забыть насовсем, – это тема. И ее надо прокачать Карабасу.

– Зачем это нам ему качать? – не понял Алексей. – Может, ему в кайф и все такое.

Гриф долго смотрел на парня:

– Дело в том, Ява, хрень эта для псевдогигантов, понимаешь, а не для человечка. Сила у нее разрушительная. Что мне Шара говорил, я в половину не поверил, но даже то, что звучало реалистично, офигеть, как жутко. За то время, что я не видел Карабаса, а это чуть больше двух месяцев, он уже должен начать разлагаться. Так что мы ему «сверчка» – он нам бэтар. Не насовсем, конечно, напрокат.

– Объясни, какого «сверчка»?

– Как утверждает Шара, «сверчок» – весьма нестабильный и редкий арт. Сохраняет свойства в течение суток, двух. Он привязан к месту и вянет, как сорванный цветок.

– А чего ж Карабас сам за ним не сгоняет?

– Ну, – начал Гриф с растяжкой, – во-первых, он не сталкер, во-вторых, опять же, он не сталкер. Усекаешь, рядовой? Он не может. Он наемник, охранник, пес цепной. Его и сюда-то на тачанке привезли. По легкотне, может, пройдет где-то, и все. А сверчка поискать надо, не за забором, поди, растет. И вообще, Карабас, может, вовсе не знает о сверчке.

– А нанять, – не унимался Алексей, – за тугри сталкера, чтобы ну… он нашел ему?

– Редкий, тебе говорю. Мы вот найдем, он поверит, что найдем, а другие вряд ли.

– Послушать тебя, – Алексей усмехнулся, – мы его ангелы-хранители, блин.

– Типа того, – Гриф усмехнулся в ответ, затем замолчал на некоторое время, задумался, не заметил, как прохрустел галетой, заговорил вновь.

– Это мы с Федорычем обсудим. Он придумает, как сверчка законсервировать. Надо только Карабаса убедить, что принесем. А, Ява? Как убеждать будем?

Алексей пожал плечами:

– Ну… может, найти этот арт и принести.

– Точно, так и сделаем.

Они замолчали. Алексей сидел и ломал голову, Гриф прикалывается насчет «принести» или серьезно. Но спросил уже о другом, о чем с самого начала разговора должен бы поинтересоваться:

– А зачем нам бэтар?

– До бункера доехать, голова твоя садовая.

«Он все об этом», – мысленно простонал Алексей, а вслух спросил: – А проедет? Ну… там такие колдобины. В лесу как на нем?

– Не бздехай, проедем. Лес стороной обкатим. Это тогда мы напрямки от тумана драпали, а на транспорте есть место для маневра.

– Так куда сейчас идем? – запутался Алексей.

– На «Салют». Договоримся о транспорте, потом к Федорычу. Он в округе все облазил, может, подскажет, где сверчка искать.

Оно крутилось по часовой стрелке. Не замедляя, не ускоряя темп, именно так, как крутилось месяц тому назад, когда они с Грифом в последний раз ходили к Федорычу. Ржавое колесо, с несколькими выломанными спицами, с драной потрескавшейся покрышкой, перевернутого вверх тормашками велосипеда типа «Ласточки» или «Суры» вертелось и поскрипывало. Поскрипывало нудно, тонко, словно стонет.

Качели на детской площадке, которую давным-давно, кажется, уже не в этой жизни, где-то в Яваршино смастерил Бобо для своих мальчишек, скрипели так же. Бобо вовремя спохватился и увез семейство куда-то на Урал к родственникам. Кажется, в Дегтярск.

Дом их разграбили, тогда дома уже не продавались, их попросту бросали и уносили ноги подобру-поздорову. Все мало-мальски ценное местные выломали и утащили. Качели не тронули.

В ветреную погоду они покачивались и вот, как это колесо, нудно так, тихонько ныли. Алексею казалось, скребли тонкой иглой по медному листу где-то у него за грудиной. Стоило заслышать этот скрип, как внутри просыпалась и начинала ворочаться беспокойная тоска. Казалось, жизнь прошла мимо, а он остался на обочине далеко позади и не может найти ни сил, ни желания догонять поезд.

То, что творилось в Яваршино в те жуткие пьяные годы, качели эти самые и олицетворяли в полной мере. Все, кто еще оставались в умирающей деревне, быльем порастали, пьяными зенками смотрели на этот кошмар, подливали в стаканы и ныли друг другу, как здесь раньше хорошо было. Вспоминали трактора на улицах да стада на полях.

Алексей сломал качели. Вышел как-то в ветреную погоду, выдернул топор из колоды и разнес сначала сиденье, а потом и столб. Гнилой, растрескавшийся, он долго не сопротивлялся. После нескольких ударов хрустнул, подломился. Второй под тяжестью сам пошел на покой.

Сотворить подобное и заткнуть колесо Алексей не решался. Ведь что-то его крутило. Не ровен час, сам мог оказаться на его месте.

Они миновали мехбазу, удалились метров на двести, а Алексей все слышал нудный, печальный, безнадежный скрип.

– Стой, – негромкий, но в то же время твердый окрик заставил Алексея испугаться и замереть. Он стоял на месте и только вращал глазными яблоками. Волосы на голове с правой стороны зашевелились, словно приблизился к кинескопу включенного телевизора. Почувствовался неприятный ветерок. Шеи и уха коснулся холод. «Вот черт», – обмер Алексей.

– Где твои глаза, раззява? – зло процедил Гриф. – Стой, не шевелись.

– Где она? Далеко? – спросил Алексей, стараясь не выдать голосом страха.

– Справа в метре.

– Блин, – простонал Алексей.

– Шевельнешься, Ява, и тебе пипец, – Гриф тоже старался быть спокойным, и у него это получалось куда лучше. Голос звучал твердо, немного развязно, так говорят хирурги во время операции, подбадривая больного за шторкой.

– Тебя надо чем-то сдернуть. Ты слишком близко. В любой момент она может проснуться. Шага не успеешь сделать, полетят тогда твои клочки по закоулочкам. Это я тебе говорю к тому, чтобы понял всю серьезность положения.

– Да понял я, – взвизгнул Алексей, – делай уже что-нибудь. Она подбирается.

Холодок просочился под куртку, морозил уже лопатку и плечо.

Гриф осмотрелся, кинул несколько гаек по сторонам, отступил на три шага, снял с плеча абакан, положил на землю, стал стягивать вещмешок.

– Больно как… – простонал Алексей, приседая на подламывающуюся ногу. Бедренная кость ныла и как будто распиралась изнутри.

Гриф бросил рюкзак и осторожно стал приближаться к Алексею. Лицо его было сосредоточенным, черты заострились, глаза стреляли по сторонам. Небольшое завихрение справа от парня разрасталось, но теперь, когда он приближался, «мясорубка» как будто успокаивалась. Сталкер сделал еще один осторожный шаг, его наблюдение подтвердилось. Алексей выпрямил правую ногу:

– Сейчас лучше. Ты что делаешь? Подходишь? А, Гриф? Чего молчишь?

– Да. Заткнись ты.

Гриф облизал сухие губы. Он уже и сам ощущал воздействие аномалии. Руки покрылись гусиной кожей, сердце гулко, с отдачей заколотило в груди. «Спокойствие. Только спокойствие», – вспомнилась фраза персонажа с пропеллером.