«Крикливым клином улетают от нас туристы…» Крикливым клином улетают от нас туристы, Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей. Они забудут зонтик старый и неказистый, Двоих отставших на скамейке забудут тоже. Застрять на парковой скамейке им лет на двести. Такая выпала удача и тяжко длится. И почему всех одиноких ссылают вместе? И отчего у этих ссыльных такие лица, Как будто их несут по свету, влекут по кругу Крылатые большие силы, как гуси Нильса? И если бы они рискнули обнять друг друга, То воспротивился бы воздух и уплотнился. «Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»…»
Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»— Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!» Примется теребить за рукав пальто, Тормошить, подсылать троюродную сестру Из Харькова или из Сиднея грипп: Жар, спутанные сознанье и речь, — Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип— Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь. Припасет для тебя суму, а то и тюрьму, Стоит тебе задуматься— хватит минут пяти: «Умру, мол, как хочешь, тут без меня цвети…» Да она влюблена в тебя, и мучает потому! Она потеряла многих, и ты расстанешься с ней. Уже примериваешься, пробуешь воду ногой. Ты всё чаще и чаще думаешь о другой, А эта— ты знаешь, кто— мстит больней и больней. «Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку…» Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку, Наблюдаешь в рекламе младенчиков толстопятых, Вспоминаешь, глядя в окно на бензозаправку, Мысли, краски, моды… восьмидесятых. Все носили вельвет и думали, что печальны. Жизнь казалась пустыми, нудными снами. А на самом деле просто сильно скучали Не по тем, кто уже, – по тем, кто еще не с нами. А потом запасали злость, а потом усталость. Секонд-хенд предпочли тогдашнему индпошиву. И печаль пришла. Пожила. Осталась. Да чего там, ею одной и живы. Фотографии Теперь слова редеют к ноябрю Или сгущаются почти до мата. Поэтому я слов не говорю, А нажимаю кнопку аппарата. И желтая расплавленная злость Пятнает ослепительные фото, У времени застряла в горле кость, И кашляет отчаянная нота. Какой-то поперхнувшийся фагот Хрипит на фоне ржавого распада, Что жизнь уходит, а когда уйдет, Чего-чего, а музыки не надо. «Сидела в кресле с ёлкой рядом…» Сидела в кресле с ёлкой рядом. Из крана капало на кухне. Я стену подпирала взглядом. Казалось, вот возьмёт и рухнет. Пошла к столу, к листку бумаги. Светила ёлка, словно город. Со злости рисовал зигзаги, Припав к стеклу, январский холод. Ни о какой любви пространства И речи не было. На стуле Висела юбка из упрямства— Чтобы её опять смахнули. Я шла по следу беглой мысли, Или, верней, короткой строчки. На кухне капли молча висли И гибли там поодиночке. Я двигалась к пустой странице, Чтоб записать, и покороче, Что всё труднее нам мириться С тоскливой сменой дня и ночи. Что мы сжимаемся, старея, Как будто кровь берут из вены. Я шла красивей и скорее, Чем я хожу обыкновенно. Кто торопил: «Осталось мало. Уходит ночь по белым крышам»? Кто говорил: «Пиши пропало, Пропало то, что не запишем»? «Когда вернулись Средние века…» Когда вернулись Средние века, и смерть, войдя, надолго задержалась, пустили гроб по рекам и рукам, и в нём спала измученная жалость, Когда любовь не добрела домой— без памяти, без возраста и пола,— лежит, обезображена чумой, и ждёт, когда за ней придёт гондола, Лишь совесть выжила. Лицо её мертво. Речь лишена подробностей и красок. Но ходит, где опаснее всего, и не боится карнавальных масок. «У соседей будет первое мая…» У соседей будет первое мая, За сосной забулькает соловей. Да живи, про жизнь ничего не зная, Только постарайся, живи живей. Ты не спи— а вдруг тебе станет жутко? Сделает весна тебе велосипед, Ведь была такая вот пытка-шутка, И не поручусь я, что больше нет. Белое, былое— в глубокий plusquam, что не сгинет, будет дождем висеть. Ты ведь птица, скучно тебе моллюском, Ты, свободный, что же ты рвешься в сеть. Мне не скучно, боже мой, мне не зябко, Я снегирь, я пухлый, я полон сна. Тоненькую ветку сжимаю лапкой, И не подходи ты ко мне, весна! VII
«Ни о чем не думаешь, ни о ком….» Ни о чем не думаешь, ни о ком,— не пропасть бы только самой. Одна. Дворами. Быстро. Бегом. С электрички. Поздно. Домой. Белая ночь, как прямая речь, обращена к тебе. К тебе стремится всякая вещь. Качается при ходьбе чья-то в стельку пьяная тень, не знает, куда упасть. Все предметы серы. Даже сирень ночью сменила масть и пахнет страхом. Глубже дыши. Вдыхай этот двор чужой. Один уголок твоей души следит за твоей душой. Горит, как лампа в десяток ватт. Как испорченный автомат, повторяет последнюю фразу дня, например, «Прости меня». Напоминает, что ты— это ты, что, мол, тебя не тронь. Летят дворы, дома и кусты на этот слабый огонь. |
