Ландыши. Цинкография работы К. Шабо с рисунка М. А. Бернетт из книги «Plantae Utiliores: or Illustrations of Useful Plants». 1842 год[110]
Наконец, ещё одна важная грань сентиментализма, в «Бедной Лизе» отсутствующая, – особый юмор, многословный, тонкий, но умеющий быть и раблезиански остроумным. Главный гений такого юмора – Стерн, которого Карамзин чтил и переводил, по чьим следам буквально шёл во время пребывания в Англии («Что вам надобно, государь мой?» – спросил у меня молодой офицер в синем мундире. – «Комната, в которой жил Лаврентий Стерн», – отвечал я»). Со стерновским «Сентиментальным путешествием» много раз сопоставляли карамзинские «Письма русского путешественника» – но не «Бедную Лизу». Автор работы о карамзинском стернианстве Фаина Канунова показывает, что в своём «Московском журнале» Карамзин печатал не юмористические, а именно сентиментальные отрывки из Стерна[111] и лишь на излёте сентименталистской эпохи отдал должное стерновскому юмору.
«Письма русского путешественника» – как раз тот текст, без которого представление о русском сентиментализме невозможно. Это текст от лица сентименталиста-исследователя, в нём буквально проговорены те основания, на которых Карамзин создаёт новую русскую литературу как европейскую. По словам Андрея Зорина, «Письма» «стали для русского читателя в столицах и провинции беспрецедентным источником новых эмоциональных матриц»[112]. Опыт, полученный Карамзиным в заграничном путешествии, позволил ему создать и «Бедную Лизу», которую нужно воспринимать уже в этом новом эмоциональном контексте – как ярчайшее его выражение, краткий манифест, оказавший воздействие на целое поколение.
Почему говорят, что Карамзин придумал русский литературный язык?
Если о «Бедной Лизе» обычно говорят, что она начинает русскую прозу (при этом в расчёт не принимаются ни романы и повести русского классицизма, ни тем более древнерусская литература), то карамзинская работа в целом заслуживает у филологов ещё более высокой оценки: его называют иногда реформатором, а иногда и основоположником русского литературного языка – хотя гораздо чаще ту же роль отводят Пушкину. Что же лежит в основе этой оценки?
Прежде всего это разнообразие задач, которые Карамзин решал. Ещё убеждённый поклонник Карамзина Пётр Шаликов отмечал, что «Марфа посадница написана совсем иным образом, нежели бедная Лиза; бедная Лиза совсем иным образом, нежели Наталья, боярская дочь; Наталья, боярская дочь совсем иным образом, нежели Юлия»; к этому списку можно прибавить и «Письма русского путешественника», вводящие в русскую прозу новейшие западноевропейские реалии, и, конечно, «Историю государства Российского», утверждающую древность и благородство страны: «Оказывается, у меня есть Отечество!» – легендарное восклицание Фёдора Толстого-Американца[113], прочитавшего очередной том «Истории». Такая реакция возможна потому, что Карамзин изложил русскую историю не только с максимально возможной в его время достоверностью, но и современным для его читателей языком, совсем не похожим ни на древнерусские летописи, ни на труды Ломоносова и Татищева[114], которые в начале XIX века уже воспринимаются как архаика. Пушкин, оканчивая «Бориса Годунова» – произведение, в котором художественный подход к истории принципиально нов по сравнению, например, с историческими драмами Сумарокова и Княжнина[115], – посвящает «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный».
Благозвучность карамзинской прозы отмечали современники – как старшие («Пой, Карамзин! И в прозе / Глас слышен соловьин» – Державин), так и младшие («Карамзин открыл тайну в прямом значении – ясности, изящества и точности» – Жуковский). Здесь, конечно, сказывается параллельная поэтическая карьера Карамзина: исследователи «Бедной Лизы» указывают на множество поэтических элементов, ритмических повторов в тексте. Но дело не только в поэтичности. Карамзин отказывается от традиционного тяжеловесного стиля русской книжности XVIII века – стиля, зависящего от античных и церковнославянских образцов, иногда даже на уровне синтаксиса. Одновременно он заимствует синтаксические обороты и корни из современных европейских языков. Литературные противники Карамзина, во главе которых стоял фактический руководитель общества «Беседа любителей русского слова» Александр Шишков, упрекали Карамзина и его последователей (в XX веке Юрий Тынянов назовёт их карамзинистами) в офранцуживании языка. Убеждённый архаист поэт Семён Бобров выводит сатирическую фигуру Галлорусса[116], который выражает свои мысли «против свойства истинного языка». Карамзин, в свою очередь, противоречит классицистам-академистам – на выступлении в Академии наук в 1818 году он говорит:
Главным делом вашим было и будет систематическое образование языка: непосредственное же его обогащение зависит от успехов общежития и словесности, от дарования писателей, а дарования – единственно от судьбы и природы. Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка, или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новые, мыслию одушевлённые слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его, без всякого учёного законодательства с нашей стороны: мы не даём, а принимаем их. Самые правила языка не изобретаются, а в нём уже существуют: надобно только открыть или показать оные.
Но, с другой стороны, «открывая или показывая» правила языка, Карамзин исходит не из того, что в нём уже есть, а из того, что в нём должно быть. Часто говорят, что Карамзин придумал букву Ё; на самом деле придумала её княгиня Екатерина Дашкова[117], а Карамзин начал активно использовать в своих изданиях. Это, разумеется, страшно раздражало архаистов – в первую очередь Шишкова, для которого Ё было знаком простонародного, неграмотного произношения. Но если о необходимости буквы Ё до сих пор спорят (хотя произношение с Ё давным-давно стало нормативным), то вот неполный список неологизмов, которые, как считается, придумал Карамзин:
благотворительность, будущность, влиять, влюблённость, вольнодумство, впечатление, гармония, занимательность, катастрофа, промышленность, сосредоточить, сцена, утончённость, человечный, эпоха, эстетический.
Сегодня без этих слов, которые когда-то казались современникам нелепыми, мы не представляем себе русского языка.
Правда ли, что в русской литературе все Лизы – бедные?
Не все, но такая тенденция наблюдается, и начало ей положил именно Карамзин. Кстати, начать стоит с того, что Елизаветой звали его первую жену, которая скончалась от родильной горячки и была горько оплакана мужем, – правда, случилось это через десять лет после выхода карамзинской повести. В память о первой жене он назвал Лизой свою последнюю дочь от второго брака.
До Карамзина имя Лиза (Лизетта), воспринятое из европейской литературы, обладает «добродушным», комическим ореолом[118], но для Карамзина важнее всех Лиз, Лизетт и Луиз французских комедий и наивно-буколических Лиз из стихов Дмитриева[119] и Державина были, вероятно, несчастная Элоиза, возлюбленная Абеляра, и «новая Элоиза» из романа Руссо. После публикации «Бедной Лизы» стали появляться эпигонские повести-клоны – среди них была, например, анонимная «Несчастная Лиза». Пушкин, скорее всего, сознательно называет Лизой бедную воспитанницу старой графини в «Пиковой даме»: этой бедной девушке не суждено сочетаться браком с Германном, одержимым тайной трёх карт. Помня о «Бедной Лизе», Чайковский в своей постановке «Пиковой дамы» заставляет пушкинскую Лизу утопиться в Зимней канавке. Ещё одна Лиза пушкинской прозы – героиня «Барышни-крестьянки». В этой водевильной повести Пушкин вновь намекает на Карамзина, размывая сословные границы и заставляя дворянина Алексея Берестова влюбиться в мнимую крестьянку, но как раз эта Лиза – вполне счастливая. По замечанию исследовательницы Галины Головченко, Пушкин демифологизирует карамзинскую максиму о крестьянках, которые тоже «любить умеют»[120].
