Литмир - Электронная Библиотека

Ленке, которая теперь во сне заново переживала эту историю, вдруг показалось, что последние три предложения сказал не Данька, нет, вовсе не Данька, а Игорь Николаевич – сейчас, специально для нее, для Ленки. А Данька эти слова тогда вообще не произносил.

Светка закрыла лицо руками и заревела. Заревела оттого, что события вдруг стали развиваться слишком быстро. То, что она уже давно ждала, шло не совсем так, как мечталось. Она не знала, что отвечать Даньке и что вообще теперь делать, и слезы казались ей единственным выходом из положения. Если бы Данька знал, почему она теперь плачет. Стоило проявить ему побольше терпения, сесть рядом с ней, смахнуть с ее ресниц слезы, ее же платком, лежавшим у него в кармане, утереть ей нос, она непременно прижалась бы к нему, приняла его поцелуй сначала в заплаканные глаза, потом в губы, вновь бы ему улыбнулась, истомленно вздохнула и через пару-другую минут превратилась бы в очередной «прелюбодейный кусок человеческого мяса». Но Данька вдруг сказал то, что еще за секунду до этого и не помышлял говорить. Не потому не помышлял, что произнести никогда бы не смог, а потому, что он ведь точно знал, отчего она ревет, и поэтому хотел подсесть к ней, смахнуть с ее ресниц слезы, ее же платком, лежавшим у него в кармане, утереть ей нос и прижать к себе, поглаживая по волосам.

– Дура, – выругался он. – Ты чё ревешь? Я ж не насильник какой. Ну девочка, и девочка. Ну не хочешь раздеваться – не надо. Можно и так – не раздеваясь. Не маленькая, знаешь, о чем говорю.

Светка от непонимания и жгучей обиды на человека, которого она только что считала своим принцем, зарыдала с надрывом.

– Ну ты чё, открой лицо! У меня ж чувства переполнены! Я ж тебя как человека прошу, а ты как животное ломаешься. Я ж к тебе как к равноправному эмансипированному партнеру по цивилизации обращаюсь, – с трудом выговаривая длинные слова, изрек он.

Неожиданно в комнату вошел Боник. Он подошел к Светке и со всей оставшейся в нем пьяной силы ударил ее по лицу.

– Сядь ровно и опусти руки, – грубо сказал он.

Светка сильнее сжалась в комок.

Боник размахнулся и ударил ее еще раз.

– Или ты делаешь то, что я тебе говорю, или я на твоем апельсиновом личике оставлю такие метки, что на тебя даже уроды уже никогда не полезут.

Светка, от страха не раскрывая глаза, спустила ноги на пол и обхватила их руками, плотно сжав колени.

– Давай, – сказал Боник Даньке и сел в кресло.

Данька стянул штаны и подошел к Светке. Он постоял немного, покачиваясь из стороны в сторону, о чем-то раздумывая, и решил Светку не трогать, чтоб не наживать себе проблем.

Светка сидела, прислушиваясь к непонятным звукам, боясь пошевелиться и открыть глаза. По ее щекам текли слезы и щекотали ей нос.

«Неужели же даже сейчас мне может быть щекотно? – думала она. – Я ведь плачу, а мне щекотно. Какая ж она странная – эта жизнь».

Ей вдруг захотелось улыбнуться, но в этот момент что-то помимо слез потекло по ее лицу. От неожиданности она открыла глаза, увидела стоявшего перед ней Даньку, сорвалась с места и выбежала из дома.

– Животное, – сказал Боник. – Разит потом за километр, как от носорога, а ломается так, будто стоит больше, чем три копейки.

– Красивая, зараза, – задумчиво произнес Данька, натянул штаны и игриво набросился на Боника.

Эту историю, случившуюся со Светкой, Ленке и Адке рассказала Людка года через три на похоронах, когда Светку переехало трактором, и они втроем сидели во дворе Светкиного дома, где теперь стоял Светкин гроб. Как Людке удалось узнать подробности, она рассказывать не стала.

– Так она девочкой и умерла, – завершила свой рассказ Людка.

На следующий день после Володькиного дня рождения Ленка всюду ходила за Адкой и действовала ей на нервы:

– Нет, ты скажи, – говорила она, – что они должны думать о женщинах, о нас с тобой, например, насмотревшись этих фильмов, а? Они ж готовы камеру себе до самого живота натянуть, чтоб все увидели, что у них там делается. А вот что: что может одна, то может и другая. Не так, что ли? Вот мне интересно, как они после этого по своему городу ходят и что видят, когда на женщин смотрят?

– Ну ты, старая, даешь! Чё ты на меня-то наседаешь? – защищалась Адка от Ленкиных приставаний. – Сама-то у стола перед телевизором вертелась. Будто эти бабы без мужиков снимаются. Что они – о нас, то и мы – о них.

Так началась для Ленки жизнь.

Следующим летом Володька приехал в деревню и проводил с Ленкой много времени. Примерно тогда же Павел Семенович окончательно перебрался в свой дом на озере. А через год с небольшим Володька и Ленка поженились.

IV

– Слушай, Адка, а что это за туман, там – снаружи? – спросила Ленка свою подругу, когда они вечером шли на просветительское театрализованное представление, которое давали Марина Сергевна и Владимир Павлыч.

– Туман? Ты это о чем? – удивилась Адка.

Они вошли в огромный зал, в котором без труда могли бы уместиться три тысячи человек. В центре зала находилась небольшая сценическая площадка, а на ней – два алюминиевых стула.

– Знаешь эти сказки про людей, которые едят опиум: с каждым годом их страсть растет. Кто раз узнал наслаждение, которое дает она, в том она уж никогда не ослабеет, а всё только усиливается[2], – читала свою роль Марина Сергевна, стоя за одним из стульев.

– Дай все сильные страсти такие же, всё развиваются чем дальше, тем сильнее, – отвечал ей Владимир Павлыч, сидя на другом стуле.

– Пресыщение! – Страсть не знает пресыщения, она знает лишь насыщение на несколько часов, – возмущалась кем-то Марина Сергевна.

– Пресыщение знает только пустая фантазия, а не сердце, неживой действительный человек, а испорченный мечтатель, ушедший из жизни в мечту, – вторил ей Владимир Павлыч.

– Будто мой аппетит ослабевает, будто мой вкус тупеет от того, что я не голодаю, а каждый день обедаю без помехи и хорошо. Напротив, мой вкус развивается оттого, что мой стол хорош. А аппетит я потеряю только вместе с жизнью, без него нельзя жить.

Ленку не покидало ощущение, что она уже где-то слышала эти слова, читала где-то их сама, но тогда ничего в них не понимала. А сейчас?

– Если в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь потребность, – ведет к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить в нем эту потребность? Как по-твоему? Не так ли вот: нет, такое страдание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит только к тому, что потребность получает утрированный размер, – это вредно, или фальшивое направление, – это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, – это жаль.

– Запомни эти слова и никогда не забывай их, – зашептал на ухо Ленке Игорь Николаевич, – потому что в них – вся жизнь.

Ленка обернулась, но увидела лишь множество мужчин и женщин, сгрудившихся вокруг сцены.

– То, что делается по расчету, по чувству долга, по усилию воли, а не по влечению натуры, выходит безжизненно. Только убивать что-нибудь можно этим средством, – продолжала Марина Сергевна.

– Запоминай, – шептал Игорь Николаевич.

– Если кто-нибудь, без неприятности себе, может доставить удовольствие человеку, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он доставил его ему, потому что он сам получит от этого удовольствие, – отвечал Владимир Павлыч.

– Запоминай, так расчет, как струна – камертону, начинает соответствовать влечению натуры, – шептал Игорь Николаевич.

– А если кто-нибудь, без неприятности себе, имеет потребность доставить неприятность человеку с выгодой для себя, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он выбрал и доставил ему ее. Главное – чтобы это было не чувство долга, а влечение натуры, которое доставляет удовольствие, – договорил за Владимира Павлыча Игорь Николаевич, появившись на сцене из-за его спины. – Иначе выйдет безжизненно. Это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, – это жаль.

вернуться

2

Здесь и далее курсивом в этой главе – отрывки из книги Чернышевского «Что делать?»

7
{"b":"766115","o":1}