В оформлении обложки использованы фрагменты следующих репродукций:

– Карл Брюллов. Последний день Помпеи. 1833. Государственный Русский музей;

– Чудо Георгия о змие. Новгородская икона, конец XIV века. Государственный Русский музей.

© Вадим Корнеев, 2022

Первая книга трилогии переносит нас в Россию середины девяностых годов прошлого века, где параллельно развивались два процесса: возрождение веры и «сексуальная революция». Последствия «раскрепощения» нравов наша страна не может преодолеть до сих пор – в частности, падение рождаемости, угрожающее самому существованию государства. Последнее осознало лишь некоторые из своих ошибок и пытается выправить ситуацию. Получится ли решить проблему полумерами и деньгами?

Ответ на этот и другие вопросы мы найдем в третьей книге трилогии. Она представляет из себя сборник философских эссе, затрагивающих некоторые проблемы, волнующие людей с сотворения мира и современности.

Вторая книга посвящена экономическим основам нашего бытия. Справедливы ли разговоры о конце капиталистической эпохи, которые звучат теперь всё чаще, а если справедливы, что ждет нас после нее?

Книги объединены мыслью о том, что диалектическим развитием мира в целом и каждого человека в частности движут человеческие потребности, которые, впрочем, могут быть не только материальными, но и духовными.

Трилогия рассматривает в первую очередь вопросы, затрагивающие нашу страну, но не только:

• Что не так с развитием России?

• Почему рождаемость в стране падает и будет продолжать падать?

• Нужно ли восстановить социалистическую систему хозяйствования для успешного движения вперед?

• В чем заключается сверхзадача современной России, и окажется ли она ей по плечу?

• Почему Бог – это ноль, а Библия – это книга об эволюционном развитии?

• К чему призывает Коран – к миру или к войне?

• Об изменении климата, «перенаселении» Земли и прочих «сюрпризах» развития цивилизации.

Хотя каждая из книг трилогии написана в своем жанре, в целом все они являются философскими и не претендуют на звание художественных. Они лишь облачены в некую художественную форму для облегчения восприятия содержащихся в них утверждений.

Катехон, или удерживающий… Христианская империя, препятствующая пришествию на землю сына сатаны.

Россия, за считанные годы совершенно невообразимым образом почившая в базе и воскресшая из пепла прямо на наших глазах, при всех минусах нашего существования, вопреки нашему жестоковыйному сопротивлению, уже не предположительно, а по факту происходящих в мире событий, вновь стала катехоном, который изо всех сил будут стремиться разрушить.

Поговорим?

По старой заезженной дороге, соединявшей два провинциальных городка, медленно двигалась, вяло перебирая протекторами, с позволения сказать, шестнадцатилетняя «Мерседес», как будто это была вовсе и не «Мерседес», а разморенная дневным зноем скаковая лошадь, управляемая сомлевшим седоком. По нынешним временам хозяином такого выезда мог бы быть какой-нибудь начинающий генеральный директор, довольный собой и недовольный своей жизнью человек, прочно уверовавший в собственную значимость и мечтающий о расширении своей маленькой империи благодаря знаниям о том, кого обманывать – честно, а кого – нет, и приобретении восьмилетней «Мерседес», которая сделала бы его существование на восемь пунктов весомее. Как, впрочем, и старый государственный управляющий, удовлетворенный достигнутым и недоверяющий сомнительным прожектам премилый человек, мечтающий лишь о восьмилетней персоналке, которая сделала бы его поездки на восемь разрядов удобнее.

За рулем машины сидел Игорь Николаевич Смоковников, молодой человек лет тридцати пяти, безупречно сложенный, отдаленно напоминающий ожившую статую Давида с пращой, но без пращи, прибавившую в годах и одетую согласно со временем и по сезону. Он был не то чтобы красив. Общее впечатление портило, к примеру, брюшко, появившееся у него еще в студенческие годы. Но время от времени с ним происходило что-то, когда он вдруг оказывался обуреваем очередной страстью и жаждой деятельности, так что у него загорались глаза, по телу пробегала дрожь от предчувствия чего-то неизведанного и важного, а его лицо начинало излучать безотчетную радость и любовь к жизни. Редкая женщина, имевшая возможность видеть его в такие минуты, рано или поздно не начинала испытывать к нему чувство любви или ненависти, если полагала себя недостойной его внимания. Сам он свою губительность, казалось, никак не сознавал и держал себя с женщинами не лучше и не хуже любого другого мужчины. А так как на первых порах любовь и ненависть к нему возникали, как правило, у его сверстниц, еще не занимавших приличного положения в обществе, до поры до времени внешность в его судьбе не играла какой-нибудь значительной роли. Со временем же безотчетные страсти стали посещать его всё реже и реже, а на лицо всё чаще ложилась маска ко всему привыкшего и всё испытавшего в этой жизни человека.

Вот и теперь Игорь Николаевич был терзаем меланхолией, от чего ему вовсе не хотелось ехать. Он нехотя вертел головой из стороны в сторону, блуждая взглядом по местным достопримечательностям: однообразно безрадостным полям, палимым жарким солнцем, да хилым деревцам и кустарнику – серым от придорожной пыли молчаливым стражникам, поставленным здесь людьми стоять насмерть, чтобы защитить дорогу от полей, но которым приходилось теперь защищать поля от дороги, обнажившей свои грунтовые мослы.

Из-за горизонта выплыли тяжелые тучи и очень скоро затянули всё небо. Стало душно. Воздух навязывал себя, заставляя собой дышать. Впереди замаячила расшатанная телега со сбитыми из жердей бортами, скрипевшая на все четыре колеса. По дну телеги перекатывались пустые бидоны из-под молока, бились друг о друга и издавали жалостные звуки.

«Да разве трудно было положить эти бидоны не вдоль, а поперек, чтобы не звенели? – занедоумевал Игорь Николаевич, терзаемый бидонным перезвоном. – И кто же может иметь такие нервы, чтобы такое выдерживать?» Ему стало до того любопытно, что он улучшил момент, когда вокруг не было машин, и поравнялся с телегой. Ветхая пегая лошадь, по бокам увешанная высохшими орденами чертополоха, скосила на Игоря Николаевича свой левый глаз. Лошадью правил маленький хлипкий старичок, своей щуплой фигурой напоминавший мальчишку, сморщившегося, сгорбившегося и поседевшего еще до того, как он успел закончить школу. Главным аксессуаром его одежды, несомненно, была новая утепленная кепка, скорее всего, недавно подаренная сельской администрацией на его семидесятилетний юбилей и ставшая теперь для него символом признания людьми его заслуг перед обществом. Искренняя детская улыбка, не сходившая с его лица, выдавала в нем человека из тех, что повидали на своем веку столько всякого расстройства, унижения и посрамления, которого с лихвой хватило бы не на одного недовольного жизнью мыслящего человека. Но они были настолько одноклеточными, не осознающими причин своей боли, а потому не способными восстать против нее, что на всю свою жизнь сохранили способность быть детьми, не заглядывать в будущее и радоваться каждому наступившему дню, принимая жизнь такой, какая она есть. Они не были способны на зло, потому никогда не задавались вопросом, насколько тот или иной их поступок соотносится с принятыми нормами общественной нравственности.