На этот раз оно повело себя очень странно. Сначала оно пропало неизвестно куда. Василий хорошо помнил, как начал оформлять клуб к Новому году: размечал по стенам огромные снежинки и чертоги Деда Мороза. В следующем отчетливом воспоминании он заканчивал оформление клуба к Девятому мая: прибивал фанерный орден Победы. Четыре с лишним месяца не просто ускользали или неотчетливо маячили, их вообще не было. Они сгинули в омут вечности без следов, всплесков и отметин.

Окружающие вели себя почти обычно, но временами он ловил в их взглядах особые выражения, которыми взрослые обычно обмениваются в присутствии ребенка: дескать, какой он наивный, ему об этом знать рано или необязательно. Осторожные попытки разведать, что тогда происходило, наталкивались на деланое или чересчур явное непонимание. «Ну, ты даешь, сам же прекрасно знаешь, к чему вопросы», – обычно отмечали ему.

Призраки из пропавшего времени появились в его жизни позднее. Сейчас же Василий стал осторожнее, спокойнее и еще добрее. Он избегал оценок, прощал людям забывчивость, не требовал возврата долгов и начал вести особую записную книжку. Сшил из ватмана блокнот в половину листа школьной тетрадки.

На первой странице идеальной каллиграфией было выведено: Василий Васильевич Некрасов, родился второго апреля 1956 года (он на тринадцать лет младше своего друга Аристарха Занзибарского, на пять лет старше Игоря Буттера, на десять лет старше Алексея Фирсова и на шестнадцать лет старше Александра Трипольского) в селе Быковка Кировского района Калининградской области.

Дальше отдельными строчками шло: Пилигрим. Художник и поэт. Не можете служить Богу и мамоне. Блокнот состоял из трех смешанных частей: избранных собственных стихов, координат людей, которыми он особенно дорожил, и рисунков.

Блокнот в плотном полиэтиленовом пакете всегда находился при нем. На работе – в кармане брюк. Во время сна – под подушкой. В бане – на мокрой скамейке или полке парной. Во время прогулки или поездки – в специально сшитом мешочке на груди под одеждой. Во время пьянки – в нагрудном кармане рубашки или внутреннем кармане пиджака.

С появлением блокнота время потекло равномерно. Периодически замедляли и убыстряли его движение только собака Маняшка с кошкой Игрушкой. Если кошка запрыгивала Василию на шею и обвивала ее, свесив голову на грудь, а собака тут же сворачивалась клубком в ногах, покрывая ступни своим телом, то время замедлялось почти до полной неподвижности. Ходики затихали, маятник останавливался, а метель за окном замирала на одной ноте.

Если же кошка устраивалась на коленях, а собака садилась напротив, то время пускалось вскачь. Билось как пульс испуганной истерички. В промежутках замедления Василий рисовал, в отрезках убыстрения – пил. Смешивать два эти ремесла он не хотел и не умел. Скоро в обоих достиг совершенства. Особенно гордился найденным способом безболезненного выхода из запоя с помощью простого чая и сахара.

Успехи в графике, кроме Маняшки и Игрушки, оценить было некому. Народ вокруг к художествам был глух. Вернее, его интересовало только прикладное искусство: подделка справок, документов и денег. Они ценили только граверов в значении XIX века – поддельщик векселей, банкнот и паспортов. Василий же художествами такого рода не занимался из-за брезгливости и их крайней простоты. Он решал эстетические задачи.

Изредка появлялись профессиональные ценители – наезжали на этюды художники. Они ехали сюда в подневольные творческие командировки. В Союзе художников для рядовых членов существовало простое правило: хочешь получить путевку в Дом творчества, где тебя будут несколько месяцев бесплатно кормить, убирать за тобой блевотину и постель, поезди сначала по глухой провинции. Путь в Москву, Милан и Рим лежал исключительно через Сахалин и Магадан.

Заехал к Василию и Занзибарский. Они были полными противоположностями по всему: беззащитно маленький и пугающе массивный, явно талантливый и откровенно бездарный, график от Бога и «я все техники умею», бессребреник и «удавлюсь за копейку», певец чистого искусства и халтурщик-конъюнктурщик, странник и домосед, сдержанно молчаливый и по-бабьи брехливый, честный и лживый до патологии, воплощение веселой доброты и бочка минорной кислятины – и это еще не все. Но это ничуть не помешало им быстро спиться и стать собутыльниками по убеждению: оба предпочитали тяжелый алкоголь.

В Комсомольске Василия с Занзибарским еще крепче связали пьянка, творчество, рождение лис и то, что он памятной ночью слышал знаменитый вой. Он напомнил ему игру духового оркестра в пятидесятиградусный мороз. Музыканты не знали нот, губы примерзали к мундштукам, но они отчаянно выдували что-то в медные раструбы.

Звуки неслись над безжизненной тайгой как последний прощальный стон насморочного мамонта и оповещали озябших сонных глухарей о том, что скоро из мерзлого грунта начнут поднимать радиоактивную руду.

Кроме Занзибарского наезжали и другие художники. Сценарий был типичен. Если приезжал один человек, то он усердно пил, на словах мерился с Василием мастерством и крайне редко выходил с этюдником из помещения. Если наезжали несколько, то они старательно пили, в спорах мерились друг с другом мастерством и изредка выходили с этюдниками из помещения. Листы для отчета за командировку они нарабатывали у теплых печек между тостами и закусками.

Так рождались целые циклы, за которые мастера потом получали звания и высокие премии. Знаменитый цикл «Девушки Чукотки», в котором «в емкой форме показана динамика пробуждения малых народностей от первобытной отсталости», изобразил галерею местных шлюх, которые за еду и выпивку обслуживали художников. А не менее знаменитый цикл «Лики Крайнего Севера», который «воплотил созидающую силу социалистического строительства в преобразовании Севера», с большой мерой фантазии изобразил то, что было видно из окон общежития.

После отъезда делегаций Василию тоже всегда оставалось одно и то же: обоссанный диван, чай и коньяк. Чай и коньяк он использовал, чтобы отбить запах мочи и тем стереть самые значительные следы пребывания собратьев по кисти. Те же, вернувшись в города, в интервью и перед открытием выставок правдоподобно и ярко врали о том, какие удивительные настоящие люди живут в этом суровом краю, как они борются с природой за социалистическую родину, как они отдают силы партии, как они уверенно шагают в светлое будущее. И никакая метель не могла заглушить их звонкие лживые голоса, прерываемые только звуком аплодисментов.

В череду замедлений и убыстрений времени постоянно вклинивались женщины. Они вешались на Васю с отчаянием последнего шанса, страстью достигшей желанной цели торпеды и решительностью подбитого самолета. Но их присутствие в жизни изощренного графика по его строгому правилу ограничивалось ночью и никогда не переходило в свет.

Собака Маняшка с кошкой Игрушкой строго следили за соблюдением домашнего закона. И, если хозяин недостаточно трезв, чтобы четко разграничить день и ночь, вежливым поскуливанием, подталкиванием и мягкой лапой с коготками указывали гостье на дверь. Зная об этом, некоторые частые посетительницы к утру припасали Маняшке и Игрушке специальные лакомства. Но те были непреклонны и сторожко охраняли границы. Они деликатно принимали подачки, дескать, тебе зачтется, но все равно в два мокрых носа и восемь лап выпроваживали гостью.

Не торопили они только Ядвигу. При свете дня ее хотелось видеть еще больше, чем ночью. Тут пришло время удивляться Василию и его верным стражам. Когда он как-то утром как бы между прочим попытался задержать эту гордую полячку, она резко с оттенком брезгливости и безразличия отстранилась и сказала: «Мне кажется, что между нами только постель. Меня это устраивает». Слова озадачили Василия; он почувствовал, что звучит правда, правоту которой нет желания признавать.

С этого момента начались образцовые ухаживания с полевыми цветами, приглашением в клуб и прогулками на виду у всех по единственной улице поселка. С момента начала ухаживаний постель как-то сама собой закончилась, испарилась без следа, словно ее и вовсе не было, а они только что познакомились и с головой погрузились в букетно-конфетный период. Первый поцелуй жарким летним вечером стал для Васи откровением. Он и не предполагал, что знакомая ему до каждого квадратного сантиметра Ядвига умеет так целоваться.