Тот же напоминал заевшую пластинку и раздражал загадкой. Он вообразил себя то ли Германом, то ли банкометом. Казалось, временами он узнавал Василия, но не спешил делиться тем, за кого он принимал графика. После этих мгновенных узнаваний к «трем картам» прибавлялись новые слова: сначала «отец», а потом «ты должен помнить». Внешне мозг утонченного графика никак не реагировал на эти сигналы, но результатом внутренней работы стал его интерес к старичку Ерофеичу.
Желание поскорее, пока еще не вышибли мозги, соскочить с больничной койки подтолкнуло Василия к действию. Подчеркивая свою вменяемость, он заставил руки рисовать медперсонал. Делал это в манере безгранично господствовавшего тогда социалистического реализма. То есть увеличивал лбы неандертальцев, прятал клыки, алчный блеск глаз заменял на мудрое вдумчивое участие, вместо садистских складок губ помещал застенчивые улыбки, хищные клювы стервятников переделывал в симпатичные носы, а раздутые щеки плебеев изображал с намеком на аристократические скулы.
Персонал был в восторге. Портреты уносили домой, вставляли в рамы и со словами: «Вот кого мы лечим»– показывали гостям. Люди в белых халатах хвастались перед коллегами из других отделений и ревниво следили за тем, чтобы Василий не расходовал свой талант попусту, а берег его. Не позволяли ему рисовать пациентов и заставили обновить наглядную агитацию. Он не отказывался и от этого. Известность художника выросла настолько, что о нем узнал даже глава отделения, которого интересовали только те пациенты, что платили лично ему.
Примостившись рисовать зав. отделением, Василий сразу сообразил, что задача сложнее прежних. Если раньше он изображал простых олигофренов, упырей и садистов, то теперь ему нужно было дать человеческий облик чему-то неопределенному. За столом перед ним сидела аморфная ускользающая масса, напоминающая скопление зловонного газа, который не рассеивался, а сгущался в подобие воронки с рваными краями. Скоро восхитительный график заметил, что рисованием вогнал психиатра в глубокий транс, и решил воспользоваться этим. Начал расспрашивать о старичке Ерофеиче.
Дедух истории болезней пациентов не читал, а потому знал очень мало: только то, что ему передавали санитарки и медбратья. А те знания черпали из подслушанных разговоров пациентов. Скудные сведения ничем не отличались от старушечьих сплетен, но в озвучке существа с дипломом лекаря они приобретали вес и основательность.
Старичка называли геологом. Твердил он вовсе не об игральных, а о топографических картах. Он всю жизнь искал какие-то три карты одной местности в Нанайском районе. Говорил, что если сложить их вместе, то получится указание на некую географическую точку, в которой то ли зарыт клад, то ли находится какой-то механизм, то ли присутствует некая природная аномалия. Ерофеич изъяснялся в этом месте до того туманно, что уточнить никто не мог. Серьезно к словам старичка отнеслось только КГБ, которое и упрятало его в клинику.
Василий Некрасов в первый раз оказался в психушке вовсе не потому, что раньше не допивался до лис, а из-за того, что прежде чаще и дольше всего жил в местах, где на тысячи квадратных километров не то что психиатрической клиники, а и фельдшера нормального нет.
У его родителей была редкая и теперь почти забытая профессия – геодезисты. Они создавали карты, вернее, осуществляли топографическую привязку и уточнение карт. Засекреченные карты крупного масштаба создавались так. Сначала с самолета отснималась определенная территория. А потом партия геодезистов шла по отснятым местам и превращала снимки в карты: уточняла высоты, ставила реперы и привязывала карты к местности.
Романтическая из-за таежного быта профессия родителей превратила многодетную семью в стадо кочевников. Альфой там был отец. Он заметил твердую руку Василия, уже в шесть лет доверял мальчику эскизы рабочих карт и не особенно ругал, когда видел, что рельеф местности под рукой сына превращается то в накрытый к празднику стол, то в клубок резвящихся котят.
– Хватит, – сказал отец, когда увидел, что карта Нанайского района – схематичное изображение двух тигров, которые обнимаются, стоя на задних лапах. После этого слова Васю отправили в интернат с художественным уклоном.
Тут мальчик затосковал. Ему не надо было носить воду, колоть дрова, ловить рыбу, копать огород, собирать землянику на поляне – образовалась масса свободного времени, которое было нечем занять. Интерес к рисованию тоже притупился. Раньше оно влекло его как радость отдыха, а тут превратилось в обязательный труд. Потолок спальни его устраивал меньше неба, а вода из крана уступала ключевой. Шаг оставался до того, чтобы пополнить многотысячную армию бездарных оформителей.
Все изменилось тихим осенним вечером. Василий сидел в комнате для занятий, бесцельно листал книгу по французскому искусству XIX века и увидел фотографию скульптурной группы Огюста Родена «Граждане Кале». Ни тогда, ни много позже он не мог объяснить, почему эта работа стала для него эталоном мощи художественных свершений и единственным надежным маяком. Скульптура показала, что в рисовании есть смысл.
Вася не пытался понять, какой, не искал его целенаправленно. Он просто знал, что смысл есть. И это знание наделяло его чувством сопричастности к чему-то очень важному. Интернат и художественное училище промелькнули как подготовка к этому важному.
Самостоятельность прибавила свободы, но точного пути к главному не указала. Поэтому Василий шагал по инерции. С детства попав в ритм постоянного движения, он не мог или не хотел затормозить его до сорока лет.
Реклама настигает нас повсюду, но ее засилье – песчинка по сравнению с тем, до какого абсурда в пропаганде себя доходили упыри-коммунисты. В ХХ веке в России любая организация – без разницы сельский магазин с одним прилавком и продавцом, или домоуправление с парой столов и тремя табуретками, или мощный университет с парой десятков академиков, или огромный завод с почти сотней тысяч рабочих, – ни одна организация вне зависимости от размера, количества и состава работников не могла обойтись, попросту не могла дня существовать без наглядной агитации.
Наглядная агитация – это разной величины (от скромных – меньше квадратного метра до огромных – размером с футбольное поле) и неодинакового цвета (преобладали желтый и красный) деревянные планшеты и стенды, покрытые жестью, фанерой, тканью или бумагой. Всю их поверхность занимала растянувшаяся на тысячи километров и поддерживаемая миллионами голосов махровая беспросветная ложь. Чаще всего: бессмысленные цитаты и безжизненные портреты лидеров, глухие сведения о руководстве, которые ничего не сообщали, итоги социалистического соревнования, которое никто не вел, и планы, которые никогда не выполнялись.
Если бы собрали музей наглядной агитации, то его посещали бы одни мазохисты. Нормальный человек через три шага задохнулся бы от агрессии, тупости, повторов, однотипности и абсурдности обступивших его глумливых лозунгов. «Партия – наш рулевой», «Наша сила в плавках», «Счастье народа – задача партии», «Выполним и перевыполним решения съезда партии», «Долой несунов и прогульщиков», «Да здравствует единство партии и народа».
Весь этот мусор ничего не сообщал. Он исполнял роль ритуальной клятвы в преданности. Ее требовала власть, и приносил народ, который эту власть ненавидел. В стране, где, как и всего прочего, не хватало одежды, целые ткацкие фабрики работали на флаги и транспаранты. В результате человек стоял на морозе в трусах и клялся в вечной преданности тем, кто у него всю одежду отобрал, потому что если бы не клялся, то и трусы бы отобрали вместе с жизнью.
Свободная воля – главный враг наглядной агитации. Ее срывали, замазывали, писали поверх гадости, колотили бюсты, резали портреты. Это делали не тайные организации противников власти и не злобные заграничные шпионы, а здравый смысл простых людей. Борьба порождала красивые исторические рифмы.
Константин Коровин вспоминает: один целомудренный директор Московского училища живописи, ваяния и зодчества приказал залепить виноградными листьями причинные места всех копий античных статуй; на следующий день остроумный студент нацепил на стройные ноги Аполлона легонькие штаны в полосочку. Аполлон в штанах родился в конце девятнадцатого века. Через сто лет в эпоху господства людоедской коммунистической идеологии появился Ленин с х…ем. И не в капиталистическом поп-арте, а на центральной улице образцового советского города, напротив, кстати, того дома, где жил Вася Некрасов.
