— Не сердись, я вовсе не хочу сказать, что ты не отвечаешь за свои поступки. Но вы молодые еще очень неопытны и наивны в том, что касается отношений между людьми. С годами, становишься чуточку мудрее и осторожнее. Но этот опыт он не приходит сам по себе, он результат всех тех ошибок и неудач, которые случаются с тобой, и тех уроков и выводов, которые ты из них выносишь. То, что произошло между тобой и Миа, должно послужить вам хорошим уроком, но не стать причиной жизненного краха… Хотя знаешь, не могу отделаться от мысли: какого рожна тебе еще нужно было, парень. Миа — это такой приз, за который любой твой здравомыслящий однокурсник душу бы дьяволу заложил. Но я вполне понимаю и уважаю те причины, по которым ты так поступил. Это просто чудо, что удалось избежать трагедии, так давай будем немного благодарны судьбе за это. Нельзя сдаваться и опускать руки. Я уговорил Георга не торопиться, все взвесить, немного остыть и подумать. И хочу, чтобы ты тоже немного остыл…

— Спасибо, — прервал я его и поднялся. — Я все понял. До свидания.

Мне хотелось побыстрее уйти, все эти разговоры, они тоже не имели значения. Шеф сколько угодно мог заклинать меня не падать духом и надеяться на лучшее. Наверняка, он сам искренне верил, что все как-нибудь образуется. Но я-то знал, что все кончено. Я прочел это в глазах дяди Миа. В его полных ненависти глазах, в которых я уже не был человеком, имеющим право на ошибку, а был монстром, коварным чудовищем, ползучим гадом, который чуть не погубил его драгоценное дитя. И который подлежал уничтожению без всякой жалости. И Стива не станет рисковать и портить отношения со своим влиятельным приятелем из-за какого-то ничтожного практиканта без роду и племени. Поэтому, о чем здесь было говорить.

— Эрик, — окликнул меня шеф. — Я тебя подвезу. Куда ты собрался?

— В общежитие. Не надо, я знаю дорогу.

— Хорошо, — шеф не стал спорить, тоже поднялся, потер затекшую шею. — Отдыхай сегодня. Завтра жду тебя на рабочем месте. И, пожалуйста, без фокусов! Хорошо?

— Да, конечно, — сказал я ему, сил объяснять что-либо не было, да и необходимости тоже. Я не собирался приходить. И он не будет меня завтра ждать, в глубине души надеясь, что больше никогда не увидит своего бывшего протеже. Я решил облегчить ему задачу. Так будет лучше для всех. Лицо еще горело от пощечин, я дошел до ближайшей урны и выкинул платок, было неприятно держать его в руках.

День, между тем, был очень хороший, замечательно теплый, но не жаркий. Периодически солнце перекрывали облака, на несколько минут земля покрывалась тенью, а затем вновь ярко сиял на улицах города свет, отражался в витринах магазинов, зелени аллеи по которой я шел, в стеклах домов. И лица прохожих тоже лучились светом, впереди было лето, пора отпусков, каникул, пора ночных свиданий и прогулок, полуденного зноя, пыльных дорог и теплых, бурных ливней. Время беспечных и бесшабашных велосипедистов, веселыми стрижами со звоном носившихся по дорогам и тротуарам, вынуждая водителей и прохожих, шарахаться в стороны и чертыхаться им вслед. Время красивых девушек, звонко цокающих каблучками своих туфелек по тротуарной плитке, время сладкого пения птиц по утрам, ранних, свежих рассветов и долгих, сиреневых сумерек. Отличное в общем, время для тех, кто беззаботен и полон радужных надежд. Вдруг отчетливо вспомнил: «Ты любишь лето, Хьюстон?» И сердце пронзила такая сильная боль, что слезы выступили на глазах.

Дошел незаметно до парка и умылся в маленьком фонтанчике. Заодно и напился холодной, отдающей железом воды, смочив пересохшее горло и уняв на некоторое время, терзавшую меня жажду. Потом сел, перевести дух, на одну из скамеек вдоль узкой дорожки, огибающей по периметру центральную площадку. В разгар рабочего дня в парке было не так многолюдно. Кое-где между деревьями мелькали собачники со своими питомцами, слышался разноголосый лай, зычные выкрики команд. На нескольких лавочках неподалеку сидели женщины в легких, пестрых платьях, о чем-то оживленно говорили, их голоса, птичьим щебетом, долетали до меня. Они неторопливо двигали вперед-назад разноцветные коляски, качали в них своих младенцев. Временами громко и мелодично выводила короткие трели какая-то пичужка. Откуда-то издалека доносились звонкие детские крики. Пахло свежей травой и влажной землей, иногда налетал порывами дурманящий сладкий аромат цветущей черемухи. И все здесь было пронизано покоем и умиротворением, которых так не хватало моей душе.

Но чем дольше я сидел, тем больше охватывало меня сонное оцепенение, возбуждение и горечь обиды, сменились апатией. Мне захотелось лечь на жесткую, нагретую солнцем скамейку, закрыть глаза и слушать как неумолчно что-то шепчут на своем зеленом языке деревья у меня над головой. Может жалуются воробьям на ветер, что непочтительно треплет их за кроны, может обсуждают нас людей, суетливой мелкотой мельтешащих внизу у корней, может рассказывают друг другу свои долгие зимние сны. Я закрыл глаза, но тут же перед внутренним взором, в красной, мерцающей мгле возникло искаженное гневом, бледное, бескровное лицо дяди. Оно словно отпечаталось на сетчатке, и я никак не мог от него избавиться. Тогда я стал рассматривать испещрявшие его морщины, красные прожилки на крючковатом носу, сжатые до бритвенной остроты губы, которые вдруг разомкнулись, обнажив желтоватые неровные зубы и он закричал:

— Какого рожна тебе еще надо было, паршивец! Сдохнешь в канаве!

Я вздрогнул и очнулся. От этой недолгой, обморочной дремоты начала нудно болеть голова. Поднявшись, почувствовал сильную, как от простуды, ломоту во всем теле, и понял, что до общаги не дойду. Пересчитал бренчавшую в кармане мелочь. Ее как раз хватало на автобус и еле передвигая ноги, поплелся на остановку.

В комнате, когда я до нее наконец добрался, был приятный полумрак. Легкий сквозняк колыхал висевшие на окне светлые, тонкие шторы. На столе стоял стакан с недопитым утром чаем. Я жадно опустошил его и налил еще из чайника, забытого на стуле. Выпил до капли и эту безвкусную, едва теплую воду, потом не раздеваясь, в изнеможении свалился на кровать, вытянул, гудевшие от усталости ноги, и позволил милосердному сонному забытью дать отдых измученной мрачными мыслями, голове.

Спал я долго, временами сон истончался, и я начинал ворочаться на жаркой постели, чувствуя, как першит пересохшее горло. Хотел встать и выпить воды, но снова проваливался в темные лабиринты подсознания, где безнадежно блуждал, пытаясь среди ускользающих теней найти кого-то. Я спал, когда пришел Макс, мой сосед по комнате. Проснулся на несколько минут с трудом разлепив глаза, когда он стал тормошить меня и звать поужинать. Я отказался, что-то невнятно промычав, и он спросил, низко склонившись над моей головой, так, что я почувствовал исходящий от него кисловатый запах пива:

— Ты заболел?

Я ответил:

— Нет.

Закрыл глаза и вновь стал погружаться в сон. Слышал, как он сказал:

— Выглядишь не очень.

— У меня все в порядке, — пробормотал я и отключился.

Мне снились странные неприятные сны. Я бродил по городу, видел знакомые улицы, дома, остановки и магазины. В магазинах горел свет, а вокруг была ночь. Но не обычная ночь, ласковая и тихая, которая приходит как добрый друг, навевая покой. А жуткий негатив дня, тьма безвременья, заполненная рваными бледными полосами тумана, который простирал свои призрачные руки, слепил и прятал мир вокруг. Да и был ли он еще там этот мир или осталась только этот мгла, заполненная до краев неживым белесым маревом, в котором проступали скелетами силуэты голых искореженных деревьев, люди на площадях, черной редкой массой толпящиеся вокруг темных фигур каких-то ораторов, что-то вещающих унылыми, громкими голосами в безнадежную тьму окружающего пространства. А там, где небо — надвигались, грозно клубясь, мрачные, пепельные громады туч, из которых гигантскими рваными прядями, похожими на грязный, скрученный в жгут войлок, хлестали землю толстые канаты смерчей и тускло-серая стена дождя из неживой воды, лишая последней надежды. Из одного такого тесного и темного мира я попадал в другой, такой же безнадежно мрачный и унылый, влачился, безуспешно пытаясь вырваться, по череде черных сфер, словно бусы связанных в бесконечный клубок. Там не было пространства и воздуха, эти миры были замкнуты на самих себе. Я чувствовал себя в них погребенным заживо и отчаянно пытался выбраться, надрывая в кровь душу то беззвучной мольбой, то криками о помощи, которые ударяясь о замкнутые границы, низкий небосвод и тусклые стены, возвращались ко мне безответным эхом.