— Она и сейчас что-то значит для тебя, да? — спросила Миа, вторгаясь в мои размышления.

— Почему ты спрашиваешь? — я не узнал свои голос, звучавший так словно принадлежал бесконечно усталому человеку.

— Ты помнишь, как целовал меня ночью?

— Нет, — слова почему-то вязли на языке, — разве я целовал тебя?

Мне казалось, что я отключился, еще до того, как моя голова опустилась на подушку. Я приподнялся и посмотрел на Миа, пытаясь понять, что произошло. Она долго молчала, не глядя на меня. Лежала, уставившись в далекий, серый в рассветных сумерках потолок, потом произнесла:

— Да, ты прав. Ты целовал не меня, а ее. Вот только, если бы ты хоть раз поцеловал так меня…

Она не закончила и зажмурив глаза, отвернулась. Потом повернулась на бок и накрылась с головой одеялом.

— Миа, — я растерянно смотрел на нее, не представляя, как такое могло случиться. Потом осторожно коснулся ее плеча, острым углом выступавшего под одеялом и сказал. — Прости.

— За что? — спросила она, приглушенным плотной тканью голосом. — За что простить? За то, что тебе нужна она, а не я? Ты за это просишь прощения?

— Миа, — я склонился над ней и обнял, попытался отодвинуть от лица край одеяла, но она не позволила. Я снова позвал ее: Миа, но ведь я тебе тоже не нужен, стоит ли переживать. Ты же сама говорила. И потом у тебя есть Алекс…

Она вдруг резко откинула одеяло, села и повернув ко мне покрасневшее лицо, воскликнула:

— При чем тут Алекс! Для меня есть только ты, понимаешь. И ты мне нужен, Эрик! Потому что я люблю тебя.

Эти слова заставили меня отшатнуться с неприятным чувством неправильности происходящего.

— Но, ведь это неправда, Миа.

Кого я только пытался убедить. Я долго предпочитал не замечать очевидного. Даже когда Йойо ткнул меня в это носом, я сделал вид, что не понимаю, о чем он. Просто потому, что мне было так удобно. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание, если здесь вообще уместны какие-то оправдания, я не хотел этого и с самого начала ни на что не рассчитывал. Мне тогда казалось, что с Миа будет проще забыть, то, что я хотел забыть. И действительно, какое-то время это помогало, действовало подобно анестезии. Но потом становилось еще хуже, потому что приходили мысли о том, что потерял я, и что получил Син. Я смотрел на Миа и думал, что не смогу быть больше с ней, не имею права. Она не заслуживала такого, она заслуживала, чтобы стать для кого-то единственной, одной на свете, самой-самой, неповторимой. Я не мог дать ей этого, как бы ни хотел, как бы не старался.

— Миа, — сказал я ей, — ты удивительная девушка, ты заслуживаешь лучшего, самого лучшего, что только один человек может дать другому. У меня нет ничего, чем бы я мог поделиться с тобой. Ты очень дорога мне, но не так как ты хочешь, не так как ты этого заслуживаешь. Прости меня за это.

Она вдруг прижала двумя руками к груди одеяло и посмотрела на меня испуганным взглядом, прикусив губу. Потом торопливо заговорила:

— Эрик, не слушай меня. Пожалуйста, забудь все, что я тебе сейчас сказала. Пусть только, все будет по-прежнему. Хорошо?

Я покачал головой:

— Миа, я не могу. Я сейчас чувствую себя подлецом последним. — Давно так паршиво не было у меня на душе. Ничего уже не могло быть по-прежнему. — Это пройдет, Миа, не такой уж я ценный кадр.

— Но ведь у тебя не прошло, — возразила она и уткнулась лицом в одеяло. Я не знал, что сказать, попробовал обнять ее, она не отстранилась, напротив, прижалась, и мы довольно долго сидели так молча. Потом я сказал:

— Мне пора.

Она осторожно спросила:

— Ты еще придешь?

— Нет, я больше не приду, — мне с большим трудом дались эти короткие слова, язык стал неповоротливым и тяжелым. — Только, если как друг. Прости. Я не хотел, чтобы тебе было плохо. Я лишь хотел, чтобы тебе было хорошо.

— Я знаю, — сказала она тихим, глухим голосом, спрятав лицо в ладонях и опустив голову, так что волосы совсем скрыли ее. — И возможно поэтому мне сейчас так невыносимо плохо. Скажи, у нас с ней есть что-то общее? Ты поэтому был со мной?

— Нет, не поэтому. Но вы действительно чем-то похожи. Не внешне, нет. Чем-то другим, я не знаю, как это выразить, — сказал я с тоской. Но она вдруг с внезапной надеждой взглянула мне в глаза.

— А ты, когда-нибудь сможешь поцеловать меня, именно меня, также как ту девушку?

И я сказал:

— Нет.

Свет, вспыхнувший в ее глазах, потух, и она произнесла очень тихо:

— Тогда уходи. Уходи сейчас, пока я тебя отпускаю.

И я ушел, а что еще мне оставалось делать. Ушел в совершенно паршивом настроении, чувствуя себя не просто виноватым, а тяжело, непоправимо виноватым. Осознание этого лежало на сердце свинцовой тяжестью.

Миа позвонила ночью. Весь следующий день после нашего разговора я, погружаясь в невеселые размышления, едва слышал содержание лекций. Хотел узнать, как она, и не решался позвонить ей. Малодушно боялся, что она неправильно истолкует мой интерес, боялся дать ей ложную надежду. Я действительно не мог дать ей того, что она хотела, как бы ни старался, как бы ни желал этого сам. То, что я испытывал к ней: нежность, привязанность, благодарность, восхищение, было так ничтожно мало, так недостаточно по сравнению с тем, что готова была подарить мне она. Я не мог пойти на такой неравноценный обмен.

Резкая трель звонка вырвала меня из сонного забытья, я машинально бросил взгляд на часы, было двадцать минут второго. От настойчивого, громкого сигнала захолонуло сердце. Я услышал ее голос, прерывающийся, едва различимый, и почувствовал, как меня замутило от внезапно вспыхнувшей тревоги.

— Миа? Что случилось? Ты меня слышишь?

Краем глаза увидел, как на своей койке подскочил и удивленно вытаращился на меня Макс.

— Так это была Миа, — потрясенно произнес он. — Ну ты даешь…

— Макс, заткнись, — бросил я, мучительно пытаясь разобрать, что шептала в трубку Миа.

— Эрик, пожалуйста, приезжай, — ее голос доносился словно с другой планеты, с планеты отчаяния, планеты гибнущих душ, и это было по-настоящему жутко. — Эрик, мне страшно.

— Хорошо, Миа! — крикнул я. — Я сейчас приеду. Скажи мне, что с тобой?

Она несколько раз всхлипнула и прошелестела бледным, слабым голосом: Пожалуйста, Эрик, мне так плохо…

Я не стал больше ждать, еще раз крикнул ей, что скоро буду, и соскочил с кровати. Быстро натянув штаны, схватил на ходу куртку, и уже в дверях, обернулся к застывшему на кровати Максу. Его и без того большие, круглые глаза, сейчас без очков стали похожи на блюдца.

— Хоть слово кому-нибудь скажешь, и я тебя закопаю, — сказал я ему и вспомнил при этом Сина.

— Эрик, могила! — прошептал он, но я уже вылетел за дверь.

На улице было безлюдно и как-то очень мрачно, я бежал вдоль дороги, молясь о машине. И, наконец, увидев свет фар, бросился наперерез катившему мне навстречу автомобилю. Реакция у водителя была ничего так, нормальная, но он все же вскользь задел меня по бедру, когда тормозил под визг шин и собственные не очень литературные выкрики. На следующей день на этом месте расцвел на ноге огромный, темно-фиолетовый, синяк. Но в тот момент, я не почувствовал боли от столкновения, почти не сознавал и сам удар. Немолодой водитель, распахнул дверцу и резво выскочил с явным намерением навалять мне по первое число. Я почти лежал на капоте, намертво вцепившись в него руками, чтобы взбешеный моей выходкой водила, не мог стащить меня с машины и отшвырнуть прочь, что он и попытался немедленно сделать. Единственное, чего я боялся, что он заедет мне монтировкой или гаечным ключом по голове и вырубит, прежде чем я смогу ему хоть что-нибудь объяснить, поэтому я сразу прервал его гневные вопли своим криком.

— Помогите, пожалуйста! Там человеку плохо, — я повторял это снова и снова, пока он не спросил довольно мрачно, перестав выламывать мне руки: