– И кто ты такой?

– Том Сивер.

– А почему у тебя на футболке написано «PI»?

Я поглядел вниз, на свою белую майку, на которой «Волшебным фломастером» написал «41».

– Это сорок один, – ответил я. – Номер Тома Сивера.

– Не, там «PI». Что это вообще означает? Ты математикой увлекаешься, что ли?

– Это четыре, а это один. Видите? Том Великолепный.

– Приятно п’знакомиться, Том Великолепный. Я д’ чертиков пьян.

Он объяснил, что ему нужно «проветриться», прежде чем идти домой к своей «м’ленькой миссус». Поэтому он будет пинчраннером. Мы, мальчишки, быстро переглянулись.

– Вот дурачки, – воскликнул он, – вы что, никогда не слышали про пинчраннера? Он стоит возле домашней базы и бежит к следующей каждый раз, когда бэттер отбивает!

– А если не отбивает? – спросил я.

– Ха! – усмехнулся он. – Хитро! Ты мне нравишься! Давай, бросай свой чертов мяч, Том!

Я подождал, пока пинчраннер займет исходную позицию. Потом подал мяч, и бэттер отправил его на вторую базу. Пичраннер побежал туда: ноги его заплетались, а галстук тащился по земле, словно лента, привязанная к антенне машины. Он отставал на целую милю. Но продолжал бежать. Кинулся к следующей базе, снова не успел. Но все равно продолжал бежать, стремясь вернуться к старту. Набычив голову, он наконец рухнул на домашнюю базу плашмя, и мы все столпились вокруг него, лежащего неподвижно, словно лилипуты вокруг Гулливера. Мы обсуждали, жив он или мертв, но тут парень перекатился на спину и расхохотался, как сумасшедший.

– Порядок! – воскликнул он.

Мы смеялись вместе с ним, и я – громче всех. Я был серьезным мальчиком – моя мама была серьезной, наша ситуация была серьезной, – но тот мужчина у моих ног был противоположностью серьезности, и я помнил, что пришел он из «Диккенса». Мне не терпелось присоединиться к нему. Я не мог дождаться, когда стану им.

Но вместо этого я стал еще серьезней. Все вокруг стало серьезней.

Я думал, что справлюсь с шестым классом играючи, как со всеми предыдущими, но по какой-то причине уроков стало вдвое больше, и они оказались куда сложнее. К тому же мои одноклассники взрослели быстрей меня и лучше разбирались в окружающем мире. Мой приятель Питер сказал мне, что когда подаешь заявление в колледж, надо приложить к нему список книг, которые ты прочитал. У него в списке уже пятьдесят, хвастался он. Я не помню, сколько книг прочел, в панике ответил я ему. В таком случае, сказал Питер, тебя, вероятно, в колледж не возьмут.

– А в юридическую школу? – спросил я.

Он медленно покачал головой.

Миссис Уильямс, которая преподавала естественные науки, предложила нам подписать контракт, где мы обещали стараться по мере сил. Но то, что она рассматривала как стимул к учебе, мне показалось смертным приговором. Я изучал контракт так и этак, жалея о том, что еще не стал юристом и не могу отыскать в нем лазейку. По утрам, с контрактом в рюкзаке, я садился в школьный автобус с таким чувством, будто он везет меня в концентрационный лагерь. По дороге в школу мы проезжали дом престарелых. Я прижимался лицом к стеклу и завидовал старикам, сидящим в креслах-качалках, которые могли весь день читать и смотреть телевизор. Когда я рассказал об этом маме, она ответила очень спокойно:

– Полезай в «Т-Берд».

Колеся по Манхассету, мама уговаривала меня не тревожиться так.

– Просто старайся по мере сил, – повторяла она.

– Именно так и сказано в контракте миссис Уильямс, – жаловался я. – Но откуда я знаю, какая мера у моих сил?

– Такая, чтобы ты чувствовал себя спокойно и не срывался.

Она не понимала. В моей черно-белой картине мира стараться по мере сил было недостаточно. Я должен быть идеален. Чтобы позаботиться о маме и отправить ее в колледж, я не должен допускать ни единой ошибки. Ошибки определили нашу судьбу – бабушка вышла замуж за деда, дед отказался отправить маму учиться, мама вышла за отца, – и мы до сих пор расплачивались за них. Чтобы исправить эти ошибки, мне нельзя было допускать новые. Я должен получать высшие оценки, поступить в лучший колледж, потом в лучшую юридическую школу, а потом засудить своего неидеального отца. Но теперь, когда учиться стало тяжелее, я не представлял, как смогу быть идеальным, а если я буду неидеальным, то мама и бабушка разочаруются во мне, и я стану не лучше отца, а мама так и будет петь и плакать, и тыкать в свой калькулятор – вот какие мысли кружились у меня в голове, пока я наблюдал, как остальные дети играют на площадке в салки.

Как-то вечером мама усадила меня за обеденный стол, призвав на подмогу еще и бабушку.

– Миссис Уильямс звонила сегодня мне на работу, – начала она. – По ее словам, на переменах ты сидишь возле игровой площадки, уставившись в одну точку. Когда она подошла спросить, что ты делаешь, ты ответил, что волнуешься.

Бабушка поцокала языком.

– Слушай меня, – сказала мама. – Когда я чувствую, что начинаю волноваться, то просто говорю себе Я не стану волноваться о том, чего не произойдет, и это всегда успокаивает меня, потому что вещей, о которых мы волнуемся, не происходит практически никогда. Почему бы тебе не попробовать тоже?

Как миссис Уильямс с ее контрактом, мама думала, что ее аффирмация будет мотивировать меня. Вместо этого она меня гипнотизировала. Я превратил ее в заклинание, в мантру, и повторял про себя на площадке, пока не впадал в подобие транса. Я использовал свою мантру как оберег от несчастий и как орудие против тревожных мыслей о грядущих катастрофах. Меня оставят в шестом классе на второй год. Я не стану волноваться о том, чего не произойдет. Я провалю экзамены и не смогу позаботиться о маме. Я не стану волноваться о том, чего не произойдет. Я вырасту таким же, как мой отец. Я не стану волноваться…

Это помогало. Когда я уже привык произносить свою мантру по тысяче раз, миссис Уильямс объявила, что у нас будет перерыв в занятиях. Все в классе обрадовались – я восторгался громче всех.

– Вместо уроков, – сказала она, – мы устроим ежегодный «Завтрак шестиклассников с отцами»!

Я тут же замолчал.

– Сегодня, – продолжала миссис Уильямс, раздавая всем белый картон и клей, – мы сделаем приглашения, которые вы после школы отдадите своим папам. А в субботу утром мы приготовим для них завтрак, расскажем о наших успехах и все познакомимся поближе.

Когда уроки закончились, миссис Уильямс подозвала меня к себе.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего.

– Но я же видела твое лицо!

– У меня нет папы.

– О! Он что… то есть… он умер?

– Нет. Хотя, может быть. Я не знаю. У меня его просто нет.

Она поглядела в окно, а потом повернулась обратно ко мне.

– А дядя?

Я нахмурился.

– Брат?

Я подумал про Макгроу.

Теперь была моя очередь глядеть в окно.

– А можно мне просто не прийти на завтрак?

Миссис Уильямс позвонила моей маме, что повлекло за собой новые переговоры на высшем уровне за обеденным столом.

– Как они могут быть такими бездушными? – возмущалась бабушка. – Что, в школе не знают, во что теперь превратился мир?

Мама подлила молоко себе в кофе и размешала ложечкой. Я пристроился рядом с ней.

– Мне надо было рассказать в школе про отца Джей Ара, – сказала она. – Но мне не хотелось, чтобы с ним обращались… ну, не знаю…

– У меня есть к вам одно предложение, – вступила бабушка. – Только не надо сразу кидаться на меня. Как насчет… деда?

– Только не это! – воскликнул я. – А мы не можем просто наложить на завтрак эмбарго?

Тут дед самолично вошел в гостиную: в запятнанных брюках, байковой рубашке с присохшими хлопьями овсянки и черных ботинках с дырами на пальцах, сквозь которые виднелись носки – тоже дырявые. Как обычно, ширинка у него была расстегнута.

– Где тот пирог, которым ты так похвалялась? – обратился он к бабушке.

– Мы хотели тебя кое о чем спросить, – сказала она в ответ.

– Говори, Глупая Женщина. Говори.