Хоть я и не понимал, почему бабушка не может ответить, почему не последует примеру матери и не уйдет, после того дедова появления мне стало ясно, зачем она рассказывает мне о хороших мужчинах. Не только ради меня. Бабушка тоже была своей слушательницей – и напоминала себе, уговаривала себя, что хорошие мужчины существуют и что они могут когда-нибудь прийти и спасти нас. Сейчас, когда она молча разглядывала крошки на тарелке, я почувствовал, что должен что-то сказать, иначе тишина поглотит нас обоих. Поэтому я спросил:

– Почему в нашей семье столько плохих мужчин?

Не поднимая глаз, бабушка ответила:

– Не только в нашей. Плохие мужчины есть везде. Вот почему я хочу, чтобы ты вырос хорошим.

Она медленно подняла голову.

– Вот почему я хочу, чтобы ты, Джей Ар, перестал постоянно сердиться. Никаких больше истерик. Никаких спасительных одеял. Никаких просьб купить телевизор и игрушки, на которые у твоей мамы нет денег. Ты должен заботиться о ней! Ты меня понял?

– Да.

– Твоя мама так много работает, она так устает, и нет никого, кто бы ее поддержал – кроме тебя. Никто больше не может этого сделать. Она рассчитывает на тебя. Я на тебя рассчитываю.

Каждый раз, когда она говорила «на тебя», это звучало словно удар барабана. Во рту у меня пересохло, потому что я и так старался изо всех сил, но бабушка озвучила мой самый худший страх, то, что пугало меня больше всего – я не оправдывал ожиданий. Подводил мою маму. Я пообещал бабушке стараться еще сильнее, а потом извинился и скорей бросился назад в спальню дяди Чарли.

– Что ты делаешь? – спросил меня Макгроу, мой кузен.

Он стоял посреди заднего двора, замахиваясь битой на воображаемый мяч и имитируя свист, с которым тот отлетал в небо. Я сидел на крыльце, держа радиоприемник на коленях. Мне скоро исполнялось девять, а Макгроу было семь.

– Ничего, – ответил я.

Прошло несколько минут.

– Нет, серьезно, – повторил он, – что ты делаешь?

Я приглушил звук.

– Пытаюсь поймать отца на другой радиостанции.

Изобразив еще один победный удар, Макгроу поправил на голове пластиковый шлем с эмблемой «Метс», который никогда не снимал, и сказал:

– Вот бы была такая машинка, чтобы видеть своего отца, когда только захочешь! Здорово, правда?

Отец Макгроу, мой дядя Гарри, показывался у нас крайне редко, но его отсутствие ощущалось сильней, чем моего отца, потому что дядя Гарри жил совсем близко, в соседнем городке. И появления его были страшнее, потому что он бил тетю Рут и своих детей. Один раз он вылил бутылку вина тете Рут на голову прямо у Макгроу на глазах. В другой раз схватил ее за волосы и проволок по коридору перед всеми детьми. Он даже меня ударил – по лицу, отчего в груди у меня странно похолодело.

Макгроу был моим лучшим другом и ближайшим союзником в дедовом доме после мамы. Я часто называл его своим братом и не считал это ложью. Это было правдивее, чем сама правда – как может Макгроу не быть мне братом, если мы живем одной жизнью, в одной системе координат? Отсутствующий отец. Измученная мать. Дядя, подобный привидению. Озлобленные дед с бабкой. Редкое имя, которое вызывает недоумение и путаницу. Вообще, имя Макгроу, как и мое, было окружено некой таинственностью. Деду тетя Рут сказала, что назвала сына в честь Джона Макгроу, легендарного бейсбольного менеджера, но я подслушал, как она говорила моей маме, что постаралась выбрать самое грубое имя, какое только могла отыскать, чтобы Макгроу, окруженный одними сестрами, не вырос хлюпиком.

Я разделял опасения тети Рут. Я тоже боялся, что мы с Макгроу вырастем хлюпиками. Хотя Макгроу, куда более жизнерадостный, чем я, не волновался о подобных вещах, я постепенно внушил ему этот страх. Я втягивал Макгроу в свой невроз, вдалбливал ему в голову, что мы растем без мужского влияния – без ремонта машин, без охоты, походов с палатками и рыбалки, а главное, без бокса. Вроде как ради его собственного блага, я подбил Макгроу натолкать в сумку для гольфа дяди Чарли тряпье с кухни и мятые газеты, чтобы на этой импровизированной груше отрабатывать комбинации ударов. Против воли я затащил Макгроу на пруд за железной дорогой, где мы стали бросать лески с крючками, на которые насадили «Чудо-хлеб», в мутную воду. Нам даже удалось кого-то поймать – пятнистую рыбешку, похожую на Барни Файфа, которую мы благополучно притащили домой, выпустили в ванну и там забыли. Когда бабушка обнаружила ее, то сурово нас отчитала, лишь укрепив меня во мнении, что мы прозябаем под феминистским гнетом.

Несмотря на общий контекст жизни, мы с Макгроу были очень разными, и наши различия росли из отношений с матерями. Макгроу называл свою просто «Рут» и сторонился ее, в то время как я жался к своей и никогда бы не посмел назвать ее «Дороти», только «мама». Мама позволяла мне стричься под Кейта Партриджа, а мать Макгроу раз в две недели брила его машинкой, как в армии, под ноль. Я был нервный, Макгроу – спокойный. Я бурчал, Макгроу смеялся, и его искренний, полнозвучный смех выдавал неподдельную радость жизни. В еде я был привередой, а Макгроу заглатывал все, до чего мог дотянуться, и запивал галлонами молока. «Макгроу, – кричала бабушка, – у меня нет коровы в хлеву!» На что он отвечал очередным залпом хохота. Я был темноволосый и тощий, Макгроу – пухлым блондином, который становился все больше и больше. Он рос, как персонаж сказки, ломая стулья, гамаки, кровати, баскетбольное кольцо за гаражом… Поскольку его отец, дядя Гарри, был настоящим гигантом, мне казалось логичным, что и Макгроу растет, словно волшебный боб.

Макгроу не говорил о своем отце, и не говорил, почему о нем не говорит. Но я подозревал, что всякий раз, когда поезд пролетает по эстакаде через бухту Манхассет и перестук его колес эхом раскатывается по всему острову, Макгроу сразу вспоминает отца – кондуктора на лонг-айлендской железной дороге. Хоть Макгроу в этом не признавался, я считал, что звук поезда действует на него так же, как на меня – треск радиоприемника. Где-то в этом белом шуме – твой старик.

Если Макгроу и случалось повидаться с отцом, то это был не визит, а облава. Тетя Рут отправляла Макгроу в какой-нибудь бар, чтобы он потребовал с отца денег и передал ему на подпись бумаги. Я сразу видел, когда Макгроу возвращается с очередной облавы в баре. Его пухлые щеки наливались краской, а глаза стекленели. Он выглядел расстроенным и одновременно счастливым, потому что только что видел своего отца. Первым делом Макгроу бросался на задний двор, махать битой, чтобы выжечь адреналин и с ним – гнев. Он замахивался изо всех сил и лупил по мячу, целясь в мишень, которую мы мелом нарисовали на стене гаража. После одной облавы он заехал по стене так, что дед подумал, гараж вот-вот развалится.

Был один признак, по которому я мог с уверенностью судить, когда Макгроу расстроен. Как дед, он заикался. Заикание у Макгроу проявлялось слабее, но каждый раз, когда он начинал спотыкаться, у меня сжималось сердце, и я с новой силой осознавал, что кузен – еще один человек в нашем доме, нуждающийся в моей защите. На всех фото тех лет я держу руку у Макгроу на плече, цепляясь за его рубашку, как будто он – мой подопечный и я несу ответственность за него.

Однажды Макгроу уехал из дома повидаться с отцом, но то была не обычная облава в баре. Они провели время вместе: ели чизбургеры и болтали. Макгроу даже получил разрешение порулить паровозом. Когда он вернулся, то приволок с собой бумажный пакет. Внутри лежала кондукторская каска, большая и тяжелая, словно ваза для фруктов. «Это папина», – объяснил Макгроу, снимая свой шлем «Метс» и надевая каску. Козырек закрывал ему глаза, а обод сидел ниже ушей.

Еще в мешке оказались сотни железнодорожных билетов.

– Только посмотри! – радовался Макгроу. – Мы можем взять их и куда-нибудь съездить. Куда угодно! На стадион «Шиа»!

– Они прокомпостированные, – сказал я, чтобы поумерить его пыл; мне было завидно, что Макгроу видел своего отца.