Я беру сумочку, Эвелин забирает у меня кофе, и мне на память приходит вычитанная где-то фраза насчет того, что харизма – это «обаяние, которое вдохновляет привязанность». И какое прелестное сочетание – могущественная женщина и такой простой, скромный жест.
Мы входим в большую, светлую комнату с высокими окнами. Два серовато-белых кресла, напротив – серо-голубая софа. Под ногами толстый ковер цвета слоновой кости. В глаза бросается открытое черное фортепьяно под окном. Над софой увеличенная черно-белая фотография – Гарри Кэмерон на съемочной площадке. Над камином афиша – Эвелин в фильме 1959 года «Маленькие женщины». Вместе с Эвелин Селия Сент-Джеймс и еще две актрисы. В 50-х этих четырех женщин знали все, но испытание временем выдержали только Эвелин и Селия. Смотрю на них сейчас – они как будто и сияют ярче. Но это, конечно, всего лишь предвзятость ретроспективного взгляда. Я вижу то, что хочу видеть, уже зная, как все обернется.
Эвелин ставит чашку с блюдцем на покрытый черным лаком кофейный столик.
– Садитесь, – приглашает она и сама опускается в мягкое кресло, подтягивая ноги. – Куда хотите.
Я киваю, кладу сумочку, усаживаюсь на софу и достаю блокнот.
– Так вы выставляете на аукцион платья. – Щелкаю ручкой, показывая, что готова слушать.
И тут она говорит:
– Вообще-то, я пригласила вас сюда под ложным предлогом.
– Извините? – Я почти уверена, что ослышалась.
Эвелин устраивается поудобнее и смотрит на меня.
– О продаже через «Кристис» кучки платьев и говорить-то особенно нечего.
– Но тогда…
– Я пригласила вас обсудить кое-что еще.
– И что же?
– Историю моей жизни.
– Историю вашей жизни? – Я совершенно обескуражена и изо всех сил стараюсь понять, о чем речь.
– Да, откровенно обо всем.
Откровения Эвелин Хьюго… это… это… Даже не знаю. Что-то вроде истории года.
– Вы хотите рассказать вашу историю через «Виван»?
– Нет.
– Вы не хотите…
– Я не хочу делать это через «Виван».
– Тогда зачем я здесь? – в полном недоумении спрашиваю я.
– Я собираюсь отдать свою историю вам.
Смотрю на нее и не могу понять, что именно она хочет сказать.
– Вы хотите рассказать вашу историю всему миру и сделать это через меня, но не через «Виван»?
Эвелин кивает.
– Ну вот, вы начинаете понимать.
– И что именно вы предлагаете? – Ситуация невозможная: одна из самых загадочных и знаменитых женщин во всем мире предлагает мне историю своей жизни – без всяких на то причин. Должно быть, я что-то упустила.
– Я расскажу вам свою историю так, что это пойдет на пользу нам обеим. Хотя, если уж начистоту, главным образом вам.
– И о какой же степени откровенности мы говорим? – Может быть, речь идет о каких-то ничего не значащих, отобранных ею эпизодах?
– О полной. Я расскажу вам всю историю, без купюр. Хорошее, плохое, злое – все. Можете выбрать любое клише, какое только пожелаете и которое означает «я расскажу вам абсолютно обо всем».
Стоп.
Мне уже не по себе, ведь я пришла всего лишь задать несколько вопросов о платьях. Я кладу блокнот на столик, на него – ручку. Все нужно сделать идеально. Роскошная, хрупкая птичка прилетела и села мне на плечо, и если я допущу хоть одно неловкое движение, она может взмахнуть крылышками и улететь.
– О’кей. Если я правильно вас поняла, вы хотели бы исповедаться во всевозможных грехах…
Что-то в ее позе, казавшейся до этого момента расслабленной и довольно-таки отстраненной, меняется. Эвелин наклоняется ко мне.
– Я не говорила ни о каком признании в каких-либо грехах. О грехах речи не шло.
Я подаюсь слегка назад. Испортила. Все испортила.
– Извините. Я неверно выразилась.
Эвелин молчит.
– Мне очень жаль, мисс Хьюго. Для меня это все немного… сюрреалистично.
– Можете называть меня Эвелин.
– О’кей. Итак, что дальше? Что именно мы будем делать? – Я беру чашку, подношу к губам и отпиваю самую чуточку.
– Мы не будем делать кавер-стори для «Виван»[4].
– Это я поняла. – Я ставлю чашку на блюдце.
– Мы напишем книгу.
– Мы?
Эвелин кивает.
– Вы и я. Я читала ваши работы. Мне нравится ваша четкость и лаконичность. Я восхищаюсь вашей серьезностью и деловитостью. Думаю, это пойдет на пользу моей книге.
– Вы просите меня написать вашу автобиографию? – Фантастика. Абсолютная фантастика. Вот и причина остаться в Нью-Йорке. И какая причина! В Сан-Франциско такое просто не случается.
Эвелин снова качает головой.
– Я дам вам историю моей жизни. Расскажу всю правду. А вы напишете о ней книгу.
– И мы поставим на ней ваше имя и скажем, что вы ее написали. Это называется гострайтинг[5]. – Я снова беру чашку.
– Моего имени на ней не будет. Я умру.
Я давлюсь кофе, и капли падают на белый ковер.
– Боже мой, – говорю я, наверно, чуточку слишком громко, и ставлю чашку. – Испачкала вам ковер.
Эвелин отмахивается, но в дверь стучат, Грейс просовывает голову и спрашивает:
– Все в порядке?
– Боюсь, я пролила кофе.
Грейс входит и идет к столику – посмотреть.
– Мне очень жаль. Все так неожиданно и…
Я перехватываю взгляд Эвелин и, хотя знаю ее не очень хорошо, все же понимаю, что мне предлагают помолчать.
– Не беспокойтесь, – говорит Грейс. – Я об этом позабочусь.
– Хотите поесть, Моник? – Эвелин поднимается.
– Извините?
– Здесь неподалеку одно местечко, где готовят отличные салаты. Я угощаю.
На часах почти полдень, и когда я волнуюсь, то у меня сразу пропадает аппетит. Тем не менее я соглашаюсь, потому что чувствую – это не просто предложение.
– Вот и отлично, – говорит Эвелин. – Грейс, не позвонишь в «Трамбино»? – Она берет меня за плечо, и минут через десять мы уже идем по чистеньким тротуарам Верхнего Ист-Сайда.
Воздух дышит холодком, и я замечаю, что Эвелин поплотнее запахивает пальто.
При солнечном свете признаки старения выступают явственнее. Белки глаз помутнели, кожа рук истончилась почти до прозрачности. Голубые прожилки вен, как у моей бабушки. Я так любила легкие, почти невесомые прикосновения ее утратившей пружинистость кожи.
– Что вы имели в виду, когда сказали, что умрете?
Она смеется.
– Я хочу, чтобы вы опубликовали книгу как авторизованную биографию под своим именем, когда я умру.
– О’кей, – говорю я, как будто это самое обычное дело. Но потом осознаю, что нет, это безумие. – Не хочу показаться бестактной, но вы действительно хотите мне сказать, что умираете?
– Все умирают, милая. Вы умираете. Я умираю. Вон тот парень тоже умирает. – Она указывает на средних лет мужчину, выгуливающего мохнатого песика. Он слышит ее, видит, что она указывает на него пальцем, и только тогда догадывается, кто говорит. И в результате застывает с открытым ртом и выпученными глазами.
Мы поворачиваем к ресторану, спускаемся на две ступеньки к двери. Эвелин садится за столик в глубине. Ее никто не встречает. Она просто знает, куда идти, и предполагает, что все остальные тоже это знают. Подошедший официант – в черных брюках, белой рубашке и черном галстуке – ставит на столик два стакана с водой. Эвелин без льда.
– Спасибо, Трой, – говорит она.
– Рубленый салат? – спрашивает он.
– Мне – определенно, а вот насчет моей подруги я не уверена.
Я беру со стола салфетку и кладу на колени.
– То же самое, пожалуйста.
Трой улыбается и уходит.
– Вам понравится, – говорит Эвелин, как будто мы друзья и ведем обычный разговор.
– О’кей. Расскажите мне еще о книге, которую мы собираемся написать.
– Я уже сказала все, что вам нужно знать.
– Вы сказали, что я буду ее писать, а вы умрете.
– Вам нужно быть внимательнее в выборе выражений.
Может, я и чувствую себя немного не в своей тарелке – и, может быть, нахожусь не совсем там, где хотела бы сейчас находиться, – но с выбором выражений у меня полный порядок.
