Жили мы так бедно, что даже электричество воровали из квартиры сверху. У нас была одна розетка, подсоединенная к их цепи, и если нам нужно было электричество, мы подключались к этой розетке. Я даже свою лампу к ней подключала и сидела допоздна, готовила домашние задания.
Моя мама была святая женщина. Я серьезно. Поразительно красивая, прекрасная певица, золотое сердце. Годами, до самой своей смерти, она твердила, что мы выберемся из Адской кухни и уедем в Голливуд. Говорила, что прославится и купит нам особняк на побережье. Помню, я представляла, как мы будем жить вдвоем, устраивать вечеринки, пить шампанское. А потом она умерла, и я как будто проснулась. Проснулась в мире, где ничего этого не могло случиться и где я навсегда застряла в Адской кухне.
Уже в четырнадцать я была хороша. Да, знаю, мир предпочитает, чтобы женщина не знала, какой силой обладает, но меня уже тошнило от этого. На меня засматривались, только я этим не гордилась. Не красилась, не заботилась о себе. Это тело создала не я. Но я и не собиралась сидеть и удивляться – Черт, да неужели? Я, и правда, такая премиленькая? – как какая-нибудь самодовольная дурочка.
Моя подруга Беверли знала в своем доме парня, электрика по имени Эрни Диас. А Эрни знал парня в «Метро-Голвин-Майер». По крайней мере, так поговаривали. И вот однажды Беверли сказала, что слышала, будто бы Эрни намылился в Голливуд – работать светотехником. В выходные я придумала причину, чтобы пойти к Беверли и как бы случайно постучаться в дверь к Эрни. Я прекрасно знала, где живет Беверли, но постучалась к Эрни и спросила: «Вы не видели Беверли Густафсон?»
Эрни было двадцать два, и красавчиком его бы никто не назвал, но и уродом он не был. Он ответил, что не видел ее, но не отвернулся, а уставился на меня, а потом прошелся по мне таким цепким взглядом, как будто изучал каждый дюйм моего любимого зеленого платья, и спросил: «А что, сладенькая, тебе шестнадцать есть?» Мне было четырнадцать, но знаешь, что я сказала? «Да, только что исполнилось».
Эвелин многозначительно смотрит на меня.
– Понимаешь, что я хочу сказать? Когда тебе выпадает шанс изменить жизнь, будь готова сделать все, чтобы так все и случилось. Мир ничего никому не дает, все нужно брать самой. Если ты хоть что-то от меня узнаешь, то пусть вот это.
Вау.
– О’кей, – говорю я.
– Ты не была биографом, но сейчас начинаешь им становиться.
Я киваю.
– Поняла.
– Хорошо. – Эвелин откидывается на подушки. – Так с чего ты хочешь начать?
Я беру блокнот и смотрю на исписанные последние страницы. Даты, названия фильмов, ссылки на классические роли, слухи, помеченные вопросительными знаками. И, наконец, подчеркнутый несколько раз, выведенный большими буквами вопрос: «Любовь всей ее жизни, кто он?»
Большой вопрос. Центральный пункт всей книги.
Семь мужей.
Кого из них она любила больше всех? Кто был настоящим?
И как обыватель, и как журналист я хочу это знать. Книга начнется не с этого, но, может быть, с этого нужно начать нам с ней. Прежде чем приступать ко всем семи мужьям, я хочу знать, кто из них значил для нее больше других.
Я поднимаю голову. Она сидит, выпрямившись, приготовившись отвечать.
– Любовь всей вашей жизни, кто он? Гарри Кэмерон?
Эвелин задумывается, потом медленно говорит:
– Не в том смысле, который ты имеешь в виду.
– Тогда в каком же?
– Гарри был самым большим моим другом. Он создал меня. И он любил меня безоговорочно. И моя любовь к нему была самой чистой. Почти такой же, как любовь к дочери. Но нет, любовью всей моей жизни он не был.
– Почему?
– Потому что был кое-кто другой.
– О’кей, кто же тогда?
Эвелин кивает, словно ждала именно этого вопроса, словно ситуация развивается именно так, как она и представляла. Но потом снова качает головой.
– Знаешь что? – Она поднимается. – Уже поздно, да?
Я смотрю на часы. До вечера еще далеко.
– Вы так думаете?
– Да, я так думаю. – Она идет ко мне и к двери.
– Ладно. – Я тоже поднимаюсь.
Эвелин обнимает меня одной рукой и выводит в коридор.
– Давай встретимся в понедельник. Тебя устроит?
– Эмм… конечно. Я что-то не то сказала? Обидела вас чем-то?
Мы спускаемся по ступенькам.
– Вовсе нет, – говорит она, рассеивая мои страхи. – Вовсе нет.
В ней чувствуется какое-то напряжение, но из-за чего оно возникло, я понять не могу. Эвелин идет со мной до передней и открывает гардероб. Я снимаю с плечиков пальто.
– Итак, в понедельник утром? – говорит она. – Что скажешь, если я предложу около десяти?
– О’кей. – Я надеваю пальто. – Если вы так хотите.
Эвелин кивает, смотрит мимо меня, но, похоже, ни на что в особенности. Потом медленно произносит:
– Я долго училась… скрывать правду. Думаю, у меня это хорошо получается. Но вот сейчас я не вполне уверена, что знаю, как сказать правду. Мало практики. Такое ощущение, что это противоположно самому принципу выживания. Но я это сделаю.
Не зная, что ответить, я киваю.
– Итак, в понедельник?
– В понедельник. – Она кивает. – Я буду готова.
На улице холодно. Я иду к метро, втискиваюсь в набитый пассажирами вагон, хватаюсь за поручень над головой. Потом иду домой и открываю дверь.
Сажусь на диван, включаю лэптоп и отвечаю на письма. Думаю, что бы заказать на вечер. И, лишь протянув ноги, вспоминаю, что кофейного столика уже нет. Впервые с тех пор, как ушел Дэвид, я не вспомнила о нем сразу, как только вошла в квартиру.
И вместо одного вопроса, назойливо крутившегося весь уик-энд, с вечера пятницы до утра воскресенья: «Как развалился мой брак?» – звучит другой: «Кого же все-таки любила Эвелин Хьюго?»
5
Я снова в кабинете Эвелин. Солнце заглядывает прямо в окна и освещает ее лицо так, что его правую сторону и не рассмотреть.
Мы вместе, Эвелин и я. Персонаж и биограф. Покатили.
На ней черные легинсы и темно-синяя мужская рубашка на пуговицах и с пояском. Я в своих обычных джинсах, футболке и блейзере. Оделась с таким расчетом, чтобы остаться здесь на весь день и всю ночь, если понадобится. Если она разговорится, я буду рядом. Буду слушать.
– Итак…
– Итак, – говорит Эвелин, словно приглашая меня продолжать.
Я сижу за ее столом, она – напротив, на диване, и у меня такое ощущение, будто мы противники, сошедшиеся в поединке. Мне же хочется чувствовать, что мы одна команда. Потому что так оно и есть, разве нет? Хотя что-то мне подсказывает, что с Эвелин никогда нельзя быть в чем-то уверенным до конца.
Может ли она рассказать правду? Способна ли на это?
Я пересаживаюсь в кресло, поближе к софе. Кладу на колени блокнот, беру ручку, потом достаю телефон, открываю диктофон и включаю запись.
– Вы точно готовы?
Эвелин кивает.
– Все, кого я любила, ушли. Заботиться о ком-то, оберегать кого-то уже не нужно. Лгать ни к чему. Люди так пристально следили за моей придуманной жизнью, выискивая в ней самые немыслимые детали. Но теперь… нет… Пусть узнают настоящую историю. Настоящую меня.
– Отлично. Так покажите мне себя настоящую. А я позабочусь, чтобы мир вас понял.
Эвелин смотрит на меня и коротко улыбается. Похоже, я сказала то, что она хочет услышать. И, по счастливой случайности, сказала то, что думаю.
– Давайте пойдем хронологически, – предлагаю я. – Расскажите об Эрни Диасе, вашем первом муже, о том, который вытащил вас из Адской кухни.
– Хорошо. – Эвелин кивает. – Можно и с него.
Бедный Эрни Диас
6
Моя мать была хористкой в одном из небольших театров в районе Бродвея. В семнадцать лет она вместе с отцом эмигрировала с Кубы. Позже, когда подросла, я узнала, что хористками в то время называли также проституток. Относилось ли это к ней, не знаю. Хотелось бы думать, что нет. Не потому что в этом есть что-то постыдное, а потому что я знаю кое-что о том, каково отдаваться мужчине, когда этого не хочешь, и надеюсь, что ей не приходилось делать ничего такого.