Тут я почувствовал и еще кое-что необычное. Цилиндр при вращении дисков легко вибрировал и покалывал мою ладонь. Пальцы руки от покалывания рефлекторно сжались и еще плотнее прижали цилиндр к ладони. Но движения дисков сжатие моей ладони не остановило. При этом вибрирующие покалывания перешли в запястье. Они, как тонкие корни растения, стали плавно прорастать через мою руку в предплечье. Дойдя до каких-то точек в моих мышцах, они превращали их в новые очаги ощущений. Казалось, в этих точках вспыхивало резкое, но приятное покалывание, которое рождало новые пучки вибрирующих корешков, бешено устремляющихся в мою плоть. Эти пучки плавно и между тем довольно быстро проросли в моем теле и оккупировали его полностью. Самое интересное заключалось в том, что это не вызывало во мне ни малейшей тревоги. В какой-то момент появилось ощущение, что гибкие вибрирующие корешки затвердели и образовали внутри меня армирующий каркас. Из меня как будто извлекли мой родной скелет и заменили его этим проросшим во мне вибрирующим растительным каркасом. Странная мелодия оборвалась. Покалывания в ладони прекратились. А вот мое тело все продолжало оставаться пленником вибрирующего каркаса. Я погрузился в сонную прострацию. Все мои органы чувств оказались оторваны, отрезаны, устранены от восприятия внешнего мира. Зрение теперь было обращено внутрь меня. Я видел в подробностях эту то ли водоросль, то ли лиану – короче, это странное растение, проросшее внутри меня и соприкасавшееся с моей оболочкой из кожи. Обоняние ощущало не обычный, терпкий, пряный аромат. Слух напрягала звенящая тишина. И в этой тишине раздался бой курантов. Он взорвал меня изнутри и заполнил разнообразием звуков. Удары курантов размеренно следовали один за другим с большими паузами. Каждый очередной удар дополнялся отголосками эха и перемежался с ними. Эхо металось, перекатывалось внутри меня, как в огромной каменной пещере, разделенной на залы. А стенками этих залов служили стебли и корни проросшего во мне странного растения.

И этими ощущениями все ограничивалось, они оставались единственным, что я на тот момент способен был воспринимать. На каком именно ударе бой курантов смолк, точно не могу сказать. Но то, что их было не меньше пяти, не сомневаюсь.

Странный растительный каркас внутри меня стал набухать и заполнять мою бренную оболочку до отказа. Заполнившая меня консистенция стала побулькивать и пениться, как созревающая бражка. Все это я наблюдал своим внутренним зрением. Пряный аромат сменился затхлостью и плесневым запахом. В этом момент я стал напоминать сам себе кокон куколки гигантского насекомого.

Достигнув апогея брожения, заполнявшая меня субстанция стала с легким шипением рассасываться и исчезать. Запах тлена сменился ощущением свежести. Во мне стало возникать освобождение от нагрянувшей в меня напасти. Мое направленное внутрь меня зрение стало затухать и слабеть, превращаясь в полумрак. Одновременно с этим у меня стало пробуждаться зрение, к которому я привык. В моих широко открытых глазах появилось сначала мутное изображение окружающей действительности. Это изображение с каждым мгновением обретало четкость, яркость и краски. В конце концов мой взгляд с трудом сфокусировался на лице антиквара. Тот не мигая, изучающе смотрел на меня с некоторым соболезнованием. Я устало фыркнул и потряс головой. С моих бровей сорвалось несколько капелек пота. Я положил цилиндр на стол. Моя рука дрожала. Антиквар пошевелил бровями и прокомментировал произошедшее:

– Кажется, получилось.

Только тут я заметил, что дышу тяжело и напряженно. Антиквар с хитринкой прищурил один глаз:

– Ну как? Стоило оно этих денег?

Я с трудом узнал свой охрипший голос:

– Да уж, кажется, стоило.

Я сделал попытку улыбнуться. То, что я посчитал свою улыбку беззаботной и жизнерадостной, скорее всего, было моей ошибкой.

Антиквар стал смотреть на меня сочувственно и как-то странно притих. Меня же в отличие от него, наоборот, прорвало. Это было похоже на неконтролируемый словесный понос. Я говорил и не мог остановиться. Через некоторое время я поймал себя на том, что несу какую-то несусветную ахинею и околесицу. Мой словесный поток касался всего на свете и ничего в частности. Но в нем, как ни странно, я находил успокоение. Осознав несуразность своего поведения, я смущенно замолчал.

Именно в этот момент и возник около нас человек с небритым лицом, изборожденным крупными морщинами. Седая щетина, как соль, покрывала его подбородок и щеки. На нем был коричневый, видавший виды пиджак, надетый поверх тельняшки далеко не первой свежести. Под мышкой у него была картонная папка с завязанными тесемками. Без предварительных церемоний он обратился ко мне, отчаянно жестикулируя свободной рукой, которую время от времени прижимал к сердцу:

– Слушай, мужик, исключительно для тебя берег. Ты мне веришь? Только для тебя! Кто у меня только не выпрашивал! Но я кремень. Я знал, что я тебя дождусь. Я, как тебя увидел, сразу все понял. Это он. В смысле, это ты. Ну ты понимаешь? Вот смотри.

Небритыш протянул мне папку, держа ее обеими руками. Он слегка потряс ею передо мной, как бы демонстрируя ее великую значимость и свое перед ней благоговение. Перенесенное мною только что потрясение давало себя знать. У меня хватило сил ровно на то, чтобы быть отчужденным свидетелем происходившего. Только в одном я был уверен твердо: впечатлений мне на сегодня более чем предостаточно и новых не требуется. Короче говоря, я был совершенно деморализован аттракционом антиквара и не готов к еще одному спектаклю, имевшему цель опустошение моего кошелька. И хотя недавнее приключение произвело на меня сильное впечатление, но не нарушило адекватного восприятия действительности. А поведение незнакомца не оставляло ни малейших сомнений в том, что он имеет намерение пополнить свой бюджет за счет моих сбережений. Тем паче что мой кошелек был не отяжелен наличностью. Вернее сказать, мой кошелек в настоящий момент качался на волнах этой жизни порожняком. Но и на активное противодействие напору небритыша я был не способен тоже. Я прекрасно осознавал, что мое сообщение об отсутствии наличности не умерит пыл незнакомца. Это, скорее всего, подстегнет его решимость и напористость и приведет в раж. А это точно осложнит мне жизнь. Поэтому я стал размышлять над более весомыми причинами отказа. Но в голову ничего толкового не приходило. Я флегматично взял из рук небритыша папку. Она была старинного образца. Твердые, изрядно потертые толстые картонки папки соединялись между собой тряпичными перемычками. На лицевой стороне папки красовалась грязноватая, но когда-то наверняка белоснежная наклейка. Надпись на ней разобрать не представлялось возможным. Единственное, что бросалось в глаза, – это каллиграфические вензеля почерка, которыми была сделана надпись. Я бросил усталый взгляд на антиквара, в котором укор перемежался с мольбой. В моем взгляде стояла откровенная просьба. Дескать, может быть, стоит отменить второй акт спектакля, я вполне удовлетворен первым. Он ответил мне пожатием плеч, удивленно приподнятыми бровями и скривленным ртом, в которых без труда угадывалась фраза: «Знать ничего не знаю, в первый раз вижу этого обормота».

Я перевел взгляд на небритыша и устало вздохнул:

– Что это?

Небритыш загадочно улыбнулся, многозначительно дернул головой к плечу и стал смотреть на меня слегка скошенным взглядом:

– Мужик, ну чего ты спрашиваешь? Ты посмотри! Загляни внутрь, не пожалеешь.

Апатия накрывала меня с головой, не оставляя сил к сопротивлению судьбе. Я потянул за тесемки и приоткрыл папку. Внутри лежали пожелтевшие листы на вид довольно плотной бумаги, покрытые рукописными строками. Бросались в глаза жирные пятна в тех местах, куда чаще всего попадает указательный палец для перелистывания и большой палец для удержания листов. Надписи были сделаны чернилами и, судя по меняющемуся нажиму в почерке, не металлическим, а гусиным пером.