Дин прижимает к себе дрожащего Сэма, осторожно гладит его за ухом, перебирает длинные слипшиеся пряди, стирает соль с висков. Брат кладет руку ему на грудь и сжимает плечо, и тогда Дин накрывает его ладонь своей и переплетает пальцы. Их тела идеально подходят друг другу - изгиб в изгиб, выступ в выступ. Они созданы по одному лекалу - друг для друга. Сэму никогда не было так спокойно с Джессикой, потому что он защищал ее, а Дин - его защита, его сторожевой пес. Дину никогда не было так хорошо ни с одной женщиной, потому что постоянно приходилось притворяться, а с Сэмом - можно нет. Сейчас их время слабости, но и силы тоже. Они напитываются силой друг от друга. Сэм согревается об жар брата и перестает дрожать.

- Спи, Сэмми, больше ничего плохого не случится.

- Потому что ты здесь?

- Потому что я здесь.

Так близко. Так остро и больно. Так отчаянно. Через несколько минут оба они затихают.

*

Но Сэм на самом деле не спит. Даже рядом с Дином он никак не может придти в себя. Стоит только закрыть глаза, и под веками сразу начинают развертываться картинки: вот он входит в дом и ничего плохого не ощущает, вот берет печенье, идет в спальню и видит, что Джессики в ней нет, но снова ничего плохого не ощущает, вот ложится, закрыв глаза, а Джессика прямо перед ним, на потолке, но он все равно ничего плохого не ощущает. Почему? У него нет ответа на этот вопрос. Калейдоскоп вертится дальше. Джессика на потолке, и на ее рубашке появляется кровавое пятно. Джессика на потолке, и она вспыхивает, и сгорает до тла почти мгновенно. Искаженное лицо Дина. Отблески маячков. Обрез в его руках. Резкий запах гари не дает дышать. И крики:

- Отец пропал, Сэмми.

- Ты вернешься к понедельнику?

- Отвези меня домой.

- Я верный.

- Нет.

- Джессика!

- Нет!

- Надо убираться отсюда!

- Нет-нет-нет!

- Ты виноват…

Ты виноват, шепчет Джессика с потолка, и Сэм знает, что это правда. Он не знает, почему. На это почему у него тоже нет ответа. Ты виноват - шепот звучит, как крик, застилая все остальные звуки. И Сэма скручивает в узел от боли. Огонь опаляет кожу. Сердце готово вырваться из груди и умереть вместе с той, кому оно принадлежало. Сэм стонет, и в этот момент реальность проявляется, как волшебная переводная картинка. Он понимает, где он и когда он, но уже не может остановиться. Волна отчаянья накрывает его с головой, и это жуткий прилив кошмара, против которого он бессилен. Горло рвут рыдания, сдерживать которые он уже не может. И слезы, жгущие глаза, - не может. Горе сильнее его, сильнее всех установок, которые давал отец. Сэму кажется, что, если сейчас он не выплеснет его, то умрет. Чтобы хоть немного успокоиться, он делает глубокий вдох, но вместо выдоха получается крик.

Дин пробуждается мгновенно. Да и едва ли он по-настоящему спал. Брат обнимает его еще крепче, хотя, кажется, это уже невозможно, и шепчет, шепчет, шепчет прямо в ухо горячечным бредом, несет всякую чушь:

- Тише, Сэмми, тихо. Все хорошо, все закончилось, я с тобой. Больше ничего плохого не будет. Не кричи, Сэмми, не бойся, ты в безопасности. Хочешь, я тебе сказку расскажу? Про маму. Хочешь, колыбельную спою? Как мама пела. Хочешь достану эту сволочь и прикончу? Только успокойся, Сэмми, тихо, тихо, тихо. Хочешь, наизнанку вывернусь? Все будет хорошо, Сэмми, все будет…

Он почти не слышит. Отдельные слова, смысл которых ускользает. Упоминание о маме делает еще хуже, Сэм кричит:

- Мама! - впервые в жизни, и потом привычное, - Дин! Дин! Дин!

Так у них было с детства. Когда становилось плохо, он звал не маму и не отца, а старшего брата. Дин всегда рядом. Только Дин сможет его защитить. Дин - вся его жизнь на самом деле.

- Я здесь, Сэмми.

Его несет по волнам боли, по кошмарному приливу прямо в океан истерики. Рыдание, которое он так долго сдерживал, рвется из него, рвет его. Сэм бьется в тисках, не понимая, что это Дин, это руки Дина обнимают его и не дают соскользнуть в бездну. Глаза начинает жечь, как будто они истекают не слезами, а расплавленным огнем. Огонь. Снова. Сэм теряет себя во всем этом безумии и перестает понимать, что происходит.

А происходит то, что Дин тоже теряется перед лицом столь сильного и неприкрытого горя. Он забывает про то, что они взрослые, что они охотники и вообще крутые ребята. Он видит, как Сэма буквально выворачивает от безысходности, и готов вывернуться сам, только чтобы прекратить эту агонию. Они укрыты темнотой, тьмой не ночи, а эмоционального шока. И Дин делает то, чего никогда не сделал бы при свете дня - начинает губами собирать слезы брата с его висков и глаз. Легкими быстрыми едва ощутимыми прикосновениями забирает себе не только соль, но и частички боли.

Когда-то давно, еще в детстве, мальчики-Винчестеры решили, каждый для себя, что нет ничего, что они не могли бы сделать друг для друга. Нет ничего неправильного. Они никогда не говорили об этом, но решение, одно на двоих, принятое порознь, все равно было. Поэтому Дин все таки смирился с решением брата ехать в Стэнфорд. Поэтому Сэм все таки помчался с ним на поиски отца.

Сначала Сэм ощущает, как исчезает жжение в глазах, и только потом понимает, что это Дин. Что-то он делает такое, от чего становится легче. Сэм отрывается от его плеча и поднимает голову, чтобы посмотреть, и тут же прикосновение приходится ему в губы. Он видит, что Дин зажмурился, и не останавливается, как будто не чувствует. А, может быть, и в самом деле не чувствует, потому что весь занят сейчас только одним - привести младшего брата в чувство. Тело реагирует так же, как тогда в ванной - голыми инстинктами, без участия сознания. Но сейчас Сэм не может этого скрыть, потому что они оба обнажены, и вжались друг в друга, как будто вросли, и не разорвешь. Дин целует его, и в этом нет ни капли страсти, ни капли похоти, и поэтому это не кажется неправильным. Дыхания не хватает, и губы Сэма приоткрыты, и припухли оттого, что он кусал их, пока еще пытался справиться сам. И вдруг легкое касание превращается уже в полноценный поцелуй, и Сэм отвечает, и сам не понимает, как это получилось. Ему просто нужно хоть что-то, чтобы преодолеть прилив истерики. Губы Дина шершавые и прохладные, и все еще пахнут виски. Может быть, это виски?

Они ни слова не говорят друг другу. Просто целуются, как подростки, в первый раз легшие в одну кровать. Рваный ритм так похож на сигнал о помощи, который Сэм целует морзянкой. Он приправлен солью и горечью, и это только усиливает нереальность происходящего. От паха снова поднимается волна возбуждения, и еще Сэм чувствует, что Дин тоже на взводе. На десятый или, может быть, сотый раз легкость исчезает, и они целуются уже по-настоящему - впиваясь друг в друга, разделяя дыхание, вкладывая жизненную силу. У Сэма стоит так, что больно, и больше всего сейчас он молится о том, чтобы Дин не останавливался, чтобы это не прекратилось. Потому что боль отступает. Потому что отчаянье стирается из души. Потому что у него поднялась температура, а Дин рядом кажется таким прохладным, и это - как спасение. Потому что ему нужно хоть что-то, чтобы заполнить пустоту в сердце, а кто, кроме брата, может быть так близок? Потому что… еще множество причин, о которых Сэм не хочет думать, а хочет просто отдаться происходящему. Просто отдаться. Поэтому он отвечает на поцелуй - не думая.

Когда Дин открывает, наконец, глаза, в них нет ни страха, ни удивления. Они не похожи на зеркала, подернутые дымом того, что все пофиг, как это бывает обычно. Они плавятся нежностью и беспокойством. Сэм хочет попросить его дальше, но Дин едва заметно двигает головой в отрицательном жесте, приподнимается на локте и снова накрывает его рот своим. И Сэм тут же понимает, что это правильно, потому что любое слово может нарушить ту нереальную близость, которая возникла между ними. Это похоже на сумасшествие. Проклятье, это и есть сумасшествие, помрачение рассудка. Сэм прижимается к бедру Дина безнадежно стоящим членом и трется об него, совершает мелкие рефлекторные движения, не замечая этого. Чтобы было удобнее, он закидывает ногу выше и коленом чувствует, что Дин тоже пришел в боевую готовность. Тянет руку вниз, проезжая брату по груди и животу, и дотрагивается. Дин резко вздрагивает.