Наконец скупо блеснуло стекло окна. Плохиш прочно ухватился за подоконник, подобрал ноги и боднул в стекло головой. Створка сразу же поддалась. Он переклонился в черный провал всем телом и скользнул вниз. Что-то теплое и немыслимо отвратительное хлюпнуло под его весом.

  -- А-А-А!!! Твою мать! - разразился истерикой первооткрыватель.

  -- Плох летит! - возопил Квасец. А Петручио заблеял тонким, нервозным смехом.

  -- Хр-р-р! Убью гада! - незнакомым голосом отвечали внутренние органы избы, и там же завязалась грохочущая свалка.

   Приглушенный закрытой дверью грохот переместился вглубь, скользнул вниз с чердака, застучал сковородками, кастрюлями и битой посудой и принялся скрежетать щеколдой. Полтергейст набирал силы и удали.

   Дверь растворилась с оглушительным треском, и на испуганных приятелей вывалился живой клубок тел. Масса хрипела и булькала отборным в темноте матом, совала во внутреннее чрево кулаки и прочие свободные конечности.

   Квасец зажег спичку. Прямо перед ним в хитром сплетении гнездились Плохиш и Егорка с выпученными от страха глазами. Комментариев к битве ни у кого не находилось, зрители стенали хором.

  -- Ни фига себе?! - только и смог удивиться измученный Петручио.

   Егорку била охальная дрожь. Плохиш вроде пришел в себя и принялся утверждаться на двух конечностях. Плоды ночной битвы наливались ярким фингалом под глазом у Егорки. Победа была явно на нашей стороне.

   Запалили лучину, стопили печурку и пили чай. Егорка ощупывал личный фонарь и недобро косился на обидчика. Плохиш смотрел в кружку прямо перед собой. Разговора не получалось.

  -- Я сплю, - наконец завел пострадавший, - а он, как на меня прыгнет. Ногой в живот, со всего маху. Сволочь!

  -- Я же не видел, - отвечал обидчик. - Темно, сыро, холодно, никого нет. Я вниз, а там тепло. Как хлюпнет! И на меня. Ну я в торец, с маху.

  -- Ты чего в избе закрылся? - вопросил Квасец. Петручио тихо хрюкнул в рюмку с чаем.

  -- Видать ночь эта, такая, особенная, - повел таинственно дрожащим голосом Егорка. - Я от Слоника вышел, через Просеку и по тропе. И никого навстречу. Темнеет, как на бегу. Я только к болоту подходить, а он, как ломанется.

  -- Кто он?

  -- Да шут его знает. То ли лось, то ли леший. Метров за двадцать от меня в пади, как ветвями захрустит. Я думал, деревья сейчас попадают. Ломится сквозь тайгу, будто броненосец в потемках. Я бегом, а оно за мной. Я остановлюсь, оно встает. Я завыл, а оно хрумкает и кашляет, как старик на паперти. Страху, блин... Так до избы и бежали.

   Я к избе, дверь открыта. Шмыг, на засов щелк, а оно еще полчаса вокруг колобродило. Еще и вздыхает, сволочь. Я даже чаю не пил. Забрался под одеяла, на чердак. Думаю, придет кто, вместе выбираться будем. А не придет, до следующих выходных дождусь. Еда есть, перезимую в темень. Только заснул, а оно на меня прыг. Я чуть дубу не дал.

   - Ну и что особого. Подумаешь, на лосятину набрел, - опытный медвежатник Квасец вдосталь напоролся чаю и разомлел по-барски. - Прошлой осенью медведь в берлогу залег рядом с тропой. Всю зиму мимо него шепотом ходили. Подойдешь ближе, а в снегу дырочка и оттуда парок идет. Сопит себе в лапу, косолапый. Весной, хорошо, ушел в тайгу глубже. А то бы в избу не попали. Весной они шальные, кидаются на человека.

  -- Чай еще есть? - вопросил Плохиш.

  -- Нет.

  -- Ведро с водой где?

  -- Я видел. На опалубке стоит, - ответил Егорка.

  -- А что в избу не занес?

  -- Шутишь? Не до того было. Говорю же, ночь плохая. В Эдельвейсе-то ничего, а отойди подальше - сила нечистая.

   Тут рядом, у Манской Бабы, в пади болотце, там изба раньше стояла. Да бросили - место оказалось дурное. Лет двадцать назад обитала там компания веселая. Народ лихой, по столбам шарили, баб тискали. Случалось и браконьерили, морды турикам били ради развлечения.

   Был средь них мужик один, Казаном его прозывали. Здоровый такой. Он вообще, баб за людей не считал. Величал их ночными подстилками. Страшных баб, грит, нет. Есть мало водки. А по пьяни, я и с мерзлым волком переспать могу. Наливай и пей - вся забота.

   Девок все одно не понять, зачем они захаживали в избу охальную? Но ведь никогда не переводились. Была среди прочих в избе девка одна. Не то чтобы страхолюдина, а невзрачная и тихая, как тень в дождливую погоду. Да к тому же восточных кровей, хрупкая, как тростиночка. Ну ни рожи тебе, ни кожи.

   Зато готовить девка умела здорово, на хозяйство таежное, незамысловатое спора была. Когда у других грибов да ягоды как есть нет, для нее всегда найдется. А как супец грибной учудит, так вместе с языком проглотить недолго. А уж чай из заветных трав настаивала - одно наслажденье, и меда, и сахара к нему не нужно. Да еще силы в тебе прибавит, скачешь неделю гоголем.

   Положила она взгляд на Казана и отвести невмочь, а тот похохатывает. То водицы ему принеси, то ягодки собери вкусной. То давай, дура, дуй мигом за дровами, хозяину холодно. Казан на баб был дюже падкий. Меры не знал. Каждый день ему новую подавай. Да где же набрать столько?

   Лоснится Казан кожей, как племенной бык среди стада, глазами волоокими баб прельщает. Молоденьких ему заводи, чтоб ядреные и грудастые. А как ночь прошла, так чужа верста. Ты б туда пошла, где чужа стала.

   Так они и проживали. С вечера до утра гульба, а с утра похмелье. Тут он свою Тунгуску (так он ее прозывал) и помянет. А ну, грит, сладкая, кваску бы мне и щей твоих, чтоб смело дурну муть с головы. Так с горя по нитке и жили.

   Но однажды в ночь карусель огульная завязалась, дух захватило. То ли перебрал Казан во хмельном, то ли мужик в нем проснулся, но ту ночь выплясывал он пред Тунгускою. И песни ей пел, и единственной называл, каялся в грехах тяжких. Божился, что любит и под венец встанет. Клялся про любовь вечную. В общем, ночь свою у девы зарабатывал.