Вечерело. Быстрые в тайге сумерки полнились прохладой и тишиной. Отдыхающие граждане пошагали в сторону остановки автобуса и своих городских забот. Завтра для них будет понедельником, и плотная духота суеты закружит работой и толкотней буден.

   Опустели тропы, разлетелось плотно откушавшее воронье. Брошенные невежественной рукой фантики от конфет попрятались в темных кустах и зажили своей, неведомой человеку жизнью.

   Любопытный ветерок неторопливо бродил среди скал и деревьев, на ходу подхватывая обрывки чужих досужих споров, смеха, желаний и запахов. Он связывал их в гирлянды наподобие воздушных шаров, подсовывал, любопытства ради, лесным обитателям, но те, всполошившись, удирали подальше в чащобу.

   Сытой июньской зелени хотелось дождя, но тщетно. Отблески яркого, оранжевого заката не сулили ничего хорошего. Завтра солнышку быть в полной силе, а траве и листве жухнуть под его лучами и запасаться терпением. Ну да, не в первый и не в последний раз.

   Плохиши шагали по просеке в сторону избы. Им заботы до одного дела. Опосля выходных в избе жору, что в ручье воды. Что не доедено, от того не убудет. Хорошо, когда у других глаза большие, а желудок умеренный.

   На полочках в теньке и баночки с тушенкой притулились, и пара банок кильки в томатном соусе. О картошке и разных мучных наполнителях говорить грешно - никогда не переводились. Если под нарами тщательнее пошукать, заначка со сладеньким обнаружится. А чаю? А что чаю - смородиновый лист и ягодка жимолость. От души натешишься. А на голодный желудок... Спасу нет.

   Справа наверху у Митры кто-то не спеша щипал струны гитарки. Двинулись на звук без тропы, а под ногами маслят хоть задом ешь. Достали вилки - ножики и в охоту вдарились. Пять шагов - подосиновик, полшага - маховичок, даже белого одного срезали, аж слюни потекли. Так к Митре и выбрались.

   На камнях под самой скалой сидел мужичина в одиночестве и выводил трели в пустоту. Глаза глухаря были мечтательно прищурены, рот растянут в дурацкой ухмылке, а мысли витали черт те где. Прозывали мужичка Цыганом, и внешность деляга имел к тому подобающую.

   Видавшая виды солдатская шинелька сидела на широких плечах папахою. Феска с кисточкой чудом гнездилась на макушке. А вороные витые волосья чуть блестели прожитым серебром и умудренностью. Средь тонкогубой вычурно-цыганской улыбки подчеркнуто блестела золотая фикса. Рваное трико не скрывало волосатые голени. Освобожденные от калош ступни не мыты по крайней мере пару дней.

   - Здорово, Цыган! - уважительно выдохнул Квасец и плюхнулся с ним рядом.

   Цыган открыл глаза, окинул троицу равнодушным взором, сразу поставившим все на места. Затем, будто припомнив что веселое, оживился, улыбнулся, преподав на обозрение фиксу, и сказал: - Плохиши? Ну, вот и познакомились.

   - А ты откуда знаешь? - спросил не разделяющий Квасцового восхищения Плохиш и демонстративно харкнул сухой слюной в сторону.

  -- А на Столбах слухов, как дерьма в мусоропроводе, - ответил Цыган и улыбнулся еще раз великодушно. Настроение у него благостное, а наглости он повидал не в пример нашим друзьям.

   Когда война спортсменов с абреками приключилась, был Цыган уже личностью известной. И норов имел крутой, ходы лазал такие, что у других ноги качались. Ему бы в спорт, да вкалывать он не радовался. Уж и приглашали, и зазывали, а ему воля выше радостей прочих. Так и не срослось.

   Он в Нарыме, в избе на полатях валялся, а война уже началась. Шум, гам, выстрелы. Наших бьют! - кто-то клич дал. Цыган из избы, а там почесаловка с применением различной дальности вооружений. А откуда у него граната, он и сам не знал. Ну, достал, да и бросить хотел. Чеку выдернул, до пяти сосчитал, а она возьми и разорвись. Чуточка от хозяина отлетела.

   Хорошо, учебная оказалась. Руку повредил, морду пришпарил, а живой и с глазами, ногами, руками. В больнице очнулся, с койки встал - уже суд.

   - Где взял гранату?! - кричат.

  -- В шинели, в правом кармане, - отвечает.

  -- А где шинель взял?

  -- А в избе, на гвозде висела.

  -- А кто ее в избу принес?

  -- А я знаю? Много всякого народа в Нарым ходит.

  -- Ты из себя идиота не строй! Где взял гранату?!

  -- В шинели, - сердешный отвечает.

  -- А зачем бросал?!

  -- Выкинуть хотел, карман совсем оттянулся. Достал - железяка какая-то. Хотел выкинуть, а она как бабахнет. Еле жив остался.

   Через такую несговорчивость Цыган на всю катушку и схлопотал. Семь лет от звонка до звонка оттрубил. Только этим летом и вышел. А молодняк блатной его поначалу не принял, там свои вожаки завелись - Абрек, Угрюмый. Но опять не судьба.

   В начале лета поспорил Угрюмый с мужиками, что стойку на руках на краю карниза Деда сделает. Там высота метров тридцать, других к краю подойти - страх берет. А у Угрюмого спор любимый - пять секунд, и бутылка в кармане.

   Поспорили. Все как обычно. Знающий народец ладошки в предвкушении потирал. Только ветром его качнуло. И опомниться не успели, как он внизу уже лежал. Ни вскрика, ни всхлипа. Так молча и ушел. Угрюмый, он и был Угрюмый.

  -- Цыган, а ты что в одиночестве, со щетками и молоточком под скалой маешь? - Квасец Цыгана вопрошает.

  -- Ох, и глазастый ты малый. До добра не доведет. Ну да ладно, я вам вторыми разрешаю.

  -- Что разрешаешь? - встрял в разговор Петручио.

  -- А наверх посмотри. Видишь, веревочка над нами, на карнизе? Ход тут мой будет и не простой, а потаенный, не каждому салаге по силам. Тут до карниза метра три, а если с него уйдешь, то полками, полками до самого низу. Твои остатки снизу чужие огребать будут. А карнизик и стенка над ним - ух, не простые. Там от одного взгляда вниз в штаны наложить можно. Вот пройду и, считай, шажочек в кармане.