Выход из колокола и свободное всплытие прошли ровно. Встречавший нас на площадке мичман ловко ловил всплывавшего сильным хлопком ладонью по башке, тормозя стремительное движение наверх, которое в противном случае могло привести с слишком сильному выныриванию, заваливанию набок и удару головой о бортик.
Первые опыты успешны, и мы начали относиться к этим занятиям без пиетета, теряя чувство нового. Очередным этапом был выход из торпедных аппаратов – это были штатные 533-мм ТА, снабжённые иллюминаторами для наблюдения за подопытными. В него помещаются три человека, снабженные металлическими кольцами для подачи сигналов о самочувствии и готовности к работе.
Что ж, пошли – я оказался средним, а торпедный аппарат узким и неудобным, кольцевые ребра жёсткости тормозили движение вперёд, которое и так было небыстрым. Локти согнутых рук прижаты к корпусу, ползёшь в час по чайной ложке, жарко, глаза заливает пот, дыхание всё громче – и вот я уже ничего не слышу, кроме своих вдох-выдохов, и не вижу – глаза слезятся… Упёрся головой в подошвы первого, когда же начнём, пора!
Но нет, аппарат не заполнен водой, а у меня уже затекла шея, руки, в правой ладони кольцо, частая дробь по корпусу – сигнал тревоги, я задыхаюсь, кажется, а правильно ли я всё сделал, а маховик повернул? нет, не повернул, он у меня на атмосферу! сейчас пойдёт вода, заполнит аппарат, я задохнусь, ведь я же средний, сразу выскочить не удастся, первому и третьему хорошо – у них крышки рядом, кремальеры повернут и вытащат, а я здесь пока враскоряку буду торчать сто раз захлебнусь…
Паника, в которую превратился маленький страх, захватывала всё моё существо – я снова почувствовал себя школьником, идущим через тёмный ликинский лес. Понадобилось серьёзное усилие воли, чтобы сбросить с себя липкую пелену страха – маховик у меня повёрнут правильно! мичман-инструктор меня осмотрел! и Паша Шамрай тоже осмотрел! и по плечу похлопал! Лежи и не дёргайся, сраму не оберёшься…
Страх ещё скулил где-то в глубине души, давая о себе знать холодком в животе, но паника пропала – и я услышал стуки-команды. Рука на автомате отстучала ответ, вокруг заструилась вода – когда она дошла до стёкол маски, снова поднялась волна позорного ужаса, но тут же улеглась, а тут впереди забрезжил свет. Это отдраили переднюю крышку, а дальше всё прошло по плану – всплытие в объятия инструктора, подъём по трапу, переодевание, перекур в курилке – без травли и лишних слов…
Но этот опыт не стал привычкой – и ещё много раз мне приходилось бороться со страхом, с этой волной животного ужаса, отшибающего мозги, и каждый раз преодолевать его в самый последний момент.
Романтика
Помню, как к третьему курсу всё пропало – и первое возбуждение от занятий ТУЖК, и мечтания о будущей службе, и радости от того, что потолок – это подволок, а пол – палуба… – всё пропало.
Учёба превратилась в рутину – навигация стала называться математическим обеспечением навигационных измерений, навигационные приборы и системы с шаманскими плясками у дефлектора Колонга плавно перетекли в изучение фазовых и импульсно-фазовых РНС с зубодробительными схемами приёмоиндикаторов, позади были курс легководолазного дела, морская практика – предметы, которые, как я сейчас понимаю, должны изучаться и повторяться все пять лет обучения…
Грин со своими Зурбаганами-Лиссами не вдохновлял, Платов навяз в зубах, после двух практик на кораблях песня «Экипаж – одна семья» вызывала идиосинкразию – будущая служба представлялась работой санитаром в дурдоме с ненормированным рабочим днём, негарантированными выходными и отпуском в месяце июбре…
Что я здесь делаю? – этот вопрос всё чаще стал звучать в моей голове, – учился бы сейчас в Москве, вот, если уволиться под зиму, то к июлю-августу уже дома окажешься…
И вдруг в один прекрасный день над дверями в училищные корпуса появились добротно изготовленные вывески. До сих пор помню – синего цвета, а на них написанные жёлтой краской, аккуратным шрифтом, древние выражения о море и моряках.
Там были (по латыни и по русски): «Navigare est vivare» – «Плавать – значит жить», «Navigāre necesse est, vivere non est necesse» – «Плавать по морю необходимо, жить не необходимо», там была и знаменитая геродотовская – о живых, о мёртвых и о тех, кто в море…
Их было много, их не снимали, они бросались в глаза, на фоне призывов крепить обороноспособность, учиться военному делу, ходить походами, изучать решения и претворять их в жизнь они были явно чужеродными, не из этого времени. Но никто их не снимал.
От них повеяло Арго и Одиссеем, Магелланом и Колумбом, Дрейком и Ушаковым – романтика вернулась в наши ротные помещения и учебные корпуса!
Чья это была идея – до сих пор не знаю. Но этот человек был великий педагог.
Романтика моря с тех пор не покидала меня – иногда скрывалась в служебной рутине, но не пропадала никогда, возвращаясь криком чайки, видом тропического звёздного неба, красотой полярного сияния, белой совой на РБУ, невесть откуда взявшейся в центре Баренцева моря…
О бликах
На самом деле море я первый раз по настоящему увидел в 78-м году, на первой балтийской корабельной практике. Каспий морем не назовёшь (простите, каспийцы!), а до этого как-то не складывалось…
Но красота моря впервые открылась мне через год – в походе вокруг Европы, в Эгейском море. Необыкновенная голубизна и прозрачность, сменяющиеся ежесекундно образы на колеблющейся поверхности, барашки на гребнях волн – становилась понятной любовь древних греков к этой стихии.
Дежурили мы по камбузу – посуда, приборка, жир на тарелках, грязь, запахи соответствующие. И вот понесли мы с напарником мусор выбрасывать. Не особо разбираясь где наветреная, где подветренная стороны, вываливали лагуны за борт, вот дошла очередь и до батареи пустых консервных банок из-под варёной картошки. Набрали полны коробки и понесли, а выбрасывать почему-то стали по одной, а не скопом.
И вот тут я увидел этот свет из голубой глубины – банки погружались медленно-медленно, свет Солнца отражался от них, а в толще воды этот свет давал необычайные блики и ореолы. Банки уходили в глубину, и каждая играла свою световую мелодию в окружении необычайно чистой голубой воды, такой голубой, такой прозрачной…
Долго мы стояли у лееров и смотрели на исчезающую красоту, пока камбузный мичман не вылетел на палубу и, двумя словами нагадив нам в души, вернул нас в реальность.
Помнилась эта картин долго. И забылась – больше, чем на 10 лет…
…
Боевуя службу в 93-м году мы несли тремя кораблями – с СФ «Ленком» и «Бессменный, а с Балтики – «Дружный», у которого в плане БС был пункт, вызывавший если не жгучую, то вполне реальную зависть: официальный заход в Кадис. Нам, северянам, ничего подобного в плановом порядке не грозило, впереди маячила только Арабия (Тартус, конечно), поэтому решение Главкома пойти на Ленкоме в Стамбул вызвало среди экипажа нездоровый ажиотаж.
Комбриг Жаринов, обеспокоенный эмоциональным состоянием корабельной семьи, для начала закрутил гайки, поставив над каждым бычком флагманского офицера, и обозначив прямую зависимость между благополучием штабных и результатами визита. Но грех было жаловаться на корабельных – старались изо всех сил, и Жаринов, успокоившись по поводу покраски, прокладки и прочей рутины, решил лично заняться подготовкой парадного расчёта. Для начала из арсенала вынулись палаши…
Срамнее этих палашей плац-парады не видели – даже в увольнение с ними было стыдно идти. Перевязи выцветшие и драные, медь облезлая… «Бессменный», получив информацию о необходимости готовить свои палаши, впал в радиомолчание. Вдоволь поорав и плюнув в трупы командира БЧ-2 и старпома, имевшего рогатое прошлое, Жаринов вызвал на связь командира «Дружного» и, намекнув на возможность повышения оценки за боевую с «удовлетворительно» до «удовлетворительно с плюсом», приказал готовить смотровое холодное оружие. «Дружный» готовили к визиту и палаши на нём были с иголочки.
