Мы насовали Виктору полные руки домашних гостинцев, обещали навестить еще. А он махал нам на прощанье здоровой правой рукой. Мне неловко смотреть на него. Чувствую себя виноватым. Почему он, а не я? Случайность. Но ведь у него получалось лучше. У нас была классная связка. С кем теперь лазить, не с Галкиным же?

  Сито походной жизни оказалось достаточно коварным. Падения подстерегают нас за каждым поворотом. Я не знаком с людьми, которые выигрывают чехарду случайностей абсолютно. Удача только показывала хвост, а неприятности не проходили мимо.

  Они нас не спрашивают. А мы уверены, что торопимся вперед сами. Сколько моих товарищей уже завязали со спортом. Ник-Дил так и остался в горном ущелье Ким-Асара. Он познакомился с владельцами домика полубочки, теперь катается с ними на горных лыжах и вполне счастлив. Ему не по душе гонки с препятствиями на выживание.

  Из нашего бравого 'Спартака' после развода выжило процентов двадцать. Вроде выжившие лезут не слабо, на соревнованиях в призах, но остальные? Из архиповской компании пропал Толик. Он, как и хотел, готовится к экзаменам в ВУЗ. Мне этого для него не хочется. Такая была славная тройка. Судьба расставляет нас по местам в порядке, понятном ей одной.

  Витька Барановский никогда не станет чемпионом. На сборы и тренировки мы приезжаем без него. Иногда Витя возвращается посидеть у костра, попеть под гитару, но лазать... Время ушло. Оно и не думает считаться с моими желаниями.

   16.

  Шелестели машины, бестолково снуя по мокрому от дождя асфальту. Но утро развеяло дождевые облака, и солнце палило даже сквозь вязкую листву деревьев. Просто пришел дождь моей души. А он не выбирает времени года, ложится печалью на сердце в один взмах.

  Мы целую вечность сидели на наших рюкзаках. Из праведного желания не опоздать, Архипов назначил общую встречу на час раньше прихода транспорта. Когда подопечным пятнадцать, а то и поменьше, нужно иметь про запас. Тот не успел, этот проспал.

  У нас сборы высоко в горах. Высоко, в настоящем, но заброшенном альплагере Туюк-Су. Его Ильинский прихватил по случаю, для своих альпиноидов.

  Было время, когда альпинистов возводили в ранг национальных героев. Победителей суровых вершин встречали толпы народа с цветами и овациями. Спорт работал на страну. Они же утверждали всемогущество нового, советского человека. Они становились героями по-настоящему. Цель оказывалась до предела высокой. И ее высота не разбавлялась мелочной суетой. Она слишком неподкупна и чиста.

  Голодные, полузамершие и обмороженные напрочь альпинисты возносили бюсты великих и величайших вождей в заоблачные дали. Их негнущиеся, почернелые пальцы готовы к обрезанию. Может, проще сбросить художественные творения с вертолета? Нет, величие собственных вождей люди несли на собственных горбах.

  Создавались легенды. Лгали факты, они оказывались до нереальности насыщены мужеством и бесстрашием. Вырисовывались иссушенные, рельефные фигуры бойцов с природой за торжество разума.

  Линялые, в струях пота гимнастерки, стоптанные в дым армейские сапоги, телогрейки с дополнительным слоем ваты. Счастливые лица на фотографиях, мальчишеские вихры на бритых мужских черепах.

  Потом просто необходимо держать народ в теле. Если завтра в поход, если завтра война? Я примерно представляю, как весело было взойти на Эльбрус четырехколонным армейским строем. Но ходили же?

  Альпинизм как массовое явление подневольного, военнообязанного спорта. Закатанные до колен галифе, крышки от консервных банок с прорезями для глаз - от снежной, яркой слепоты.

  Потери в живой силе на суровых и не суровых маршрутах - естественное приближение к естественным условиям. Героический, красновато-кровавый оттенок мужества на теле вершины. Сила и величие тех, кто дошел до победы. Через боль и страдания.

  Мы говорим - альпинизм не спорт, это образ жизни. Они утверждали жизнью: альпинизм это религия.

  Старики вокруг нас выросли из ушедшего в прошлое времени. Говорят, на высоте мозг усыхает так же, как у алкоголиков. Утверждает современная медицина. Наши дедочки мало чем отличались от алкоголиков настоящих. Герои прошлого не могли без цветной, настоящей картинки. Они панически не переносили мертвую скуку будничности.

  Особенно забавно это действо проявлялось на Или перед соревнованиями. Уже темнело, когда вдалеке от лагеря участников, в непроглядном, смутном мраке ночи останавливалась судейская машина.

  Глохнул двигатель, и начинался кавардак, сопровождающийся геройскими ухами и грохами. Визжали немолодые женщины, завывали позабытые походные и похабные песни. Горели костры, а иногда и палатки. В полночь доходили до ракетниц и осветительных патронов. Слава Богу, до газовых баллонов не добирались, кончалась водка.

  Наутро мы бежали на зарядку, разглядывать поле бранного боя. Тут и там полустояли полузаполненные палатки. Валялось разбросанное взрывами и прочими коллизиями снаряжение. Больше всего попадалось бутылок из-под зажигательной смеси. Старички по-прежнему бросались в атаку грудью вперед. Их тела, застигнутые недвижностью где придется, указывали на Запад.

  Ущельице, куда мы ходили в туалет, ласково именовали Шхельдой. С чего повелось, не знаю, но догадываюсь. Исключительно популярная гора на Кавказе. Ну а на нашей Шхельде, по приезду судей, воняло дерьмом пополам с одеколоном. Это ж какая добавочка для опохмелки!

  Героические, без спору, личности растворялись в стакане спиртного. Но их рассказы... До сих пор я слышу голоса стариков, до макушки пропитанных романтикой, силой, невероятной устремленностью, дружбой и верностью.

   Бывшие альпинисты теряли многое, почти все. Часто личное, человеческое. Но горы не отпускали их и тогда. Они возвращались снами, бесконечными надеждами и беспредельной чистотой. Той, что стала стержнем души.

  Но это осталось во вчера, там, на Или. А сейчас я лицезрел одну из легенд воочию. Этот сильный, исполненный энергии человек никак не вписывался в предыдущую осколочную картину. В его быстрых, уверенных движениях сквозила отточенная законченность. Каждый его жест отличал внутренний расчет. Его рациональная скупость и точность говорила о привычке к экономии сил, которая так необходима для человека, пребывающего на высокогорье. Именно отсюда рождалось ощущение кошачьей мягкости и силы.