Они сняли с коробки крышку. Внутри лежала совсем маленькая искусственная елка. Темно-зеленая, с колючими, твердыми ветками. Тут же на вате были разложены разноцветные елочные игрушки. Фигурки животных и людей, паровозик, дед мороз, шарики. Все такое миниатюрное, не больше пятирублевой монеты, со скрученными разноцветными нитками-петлями. Бусы. Еще бусы. Желтое, малиновое, синее, серебристое.

– Ух ты, – восхитился Комов. – Это ж откуда такая красота? Раритеты какие.

Они стали наряжать маленькую елку, с трудом попадая ниточными петлями в пластиковые ветви. Марьяна смеялась. Как-то искренне и по-человечески. Так, что Комов вдруг почувствовал к ней симпатию. Настоящую, неподдельную. Платье, у нее было красивое, невычурное, и улыбка такая обычная, простая, и глаза она отводила трогательно смущаясь.

Черт! Он тут же укололся обо что-то. Ватная желтая подложка в коробке уже почти пуста. Обо что он так? Комов присмотрелся. Вата была лежалая, желтая, с комками, похожими на узелки, и, наверное, такая же древняя, как эти миниатюрные игрушки. Вата шевелилась. Опарыши, которых продавали в рыбацком магазине выглядели очень похоже. Желтоватая, неуловимо шевелящаяся масса. Комова затошнило.

– Я сейчас, – кивнул он Марьяне и ушел в ванную. Там открыл холодную воду, подставил сначала уколотый палец, а потом плеснул себе на лоб, забрызгав при этом очки. Пока протирал их полотенцем, вода сама собой прекратила течь из крана. Кран заурчал. Комов, уходя, на всякий случай попробовал его закрутить, но вентиль прокручивался. Комов повертел вправо-влево, тот крутился свободно, не встречая сопротивления. Пришлось оставить кран как есть, в потенциальной опасности.

…В комнате было темно, хотя, когда из нее выходил Комов, люстра ярко горела. А сейчас было темно. Даже переливы от уличной гирлянды по потолку были какие-то мутные, как будто нездешние. Зато блестели старые елочные игрушки, как россыпь драгоценных камней раскидали.

– Марьяна, вы где? – почему-то шепотом позвал Комов.

Она вышагнула к нему навстречу из темного угла, и как он ее сразу не заметил, голая. Комову почудился сдавленный смех.

– Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня, – сипло пропела Марьяна и ее пальцы, словно их было тысячи, зашарили по нему, полезли под одежду, щипая и дергая. Он разглядел в темноте улыбку и безумные белые глаза с закатившимися глазными яблоками.

– Сейчас, сейчас, – Комов дернулся было в сторону, но попал как раз в соседнюю дверь в другую комнату, где, как он думал, находилась спальня. Кровать действительно была на месте – ночник нежно-оранжевым освещал лежащую на ней старуху. Старуха развернулась к Комову и близоруко сощурилась. Ее оранжевая в свете ночника кожа на лице шла буграми и шишками. И шевелилась. Как старая вата в коробке из-под елочных игрушек.

– Да, ты не переживай, мама нам не помешает. Мы ее сейчас в магазин отправим.

На плечи Комову легли горячие руки…

***

Как и когда он оказался на улице, Комов не понял, но уже точно наступило утро. Здесь, на улице хоть и стало ощутимо светлее, но было пустынно и только ветер перекатывал по сугробам разноцветную лапшу серпантина и блестящие кругляши от конфетти.

Комов бежал непонятно отчего, лавируя между деревьями, горками, заборами, шлагбаумами, на ходу застегивая брюки, поправляя шапку, кутая в шарф взопревшее, разгоряченное лицо. Что с ним случилось в душной квартире у Марьяны, он не помнил. А сейчас ему было холодно, хоть пот и тек по нему рекой. Холодно и страшно.

Где-то впереди зазвенел трамвай и Комов рванул на звук. Сунулся в арку и замер на месте. Путь к спасительному транспорту, который увезет его из этого морока, преграждала сгорбленная фигура.

Посередь арки, в гуще полумрака стояла старуха. Невысокая, в очочках, странно знакомая, в пальто с меховым воротником, но почему-то с голыми ногами несмотря на ощутимый морозец. Старуху перекосило в сторону – в одной руке она держала тяжелую, пузатая сумка. Из сумки текло. Что-то белое и густое. У стоптанных туфель пузырилась небольшая лужица. Старуха просто стояла, как будто именно Комова и ждала.

Комов шагнул вправо, чтобы обойти эту старую дуру, но старуха вдруг сунулась в ту же сторону. Тогда Комов качнулся влево, старуха очень плавным движением скользнула наперерез. Комов забрал еще левее, к самой стеночке, но старуха тоже ускорилась – аж шлепнулась о штукатурку. В полумраке арки особенно нахраписто блестели ее очочки, прям как бинокли.

– Дайте пройти, – буркнул Комов и опять попробовал обойти старуху. Но та очень ловко вновь заступила ему путь, и он пребольно ударился ногой о сумку. Штанину забрызгало чем-то неприятно белым.

Комов набрал уже воздуху, чтоб рявкнуть на эту сумасшедшую как следует. Вдруг полумрак арки прорезал косой блик от стекол едущего по проспекту трамвая. Трамвай звякнул, входя в поворот, набирающее силу солнце сыграло на его окнах, отскочило и высветило старухино лицо. То, что увидел Комов в этот неосязаемо короткий миг, заставило его стремительно развернуться и рвануть со всех сил из темной арки подальше от проспекта, от трамвая, от солнца. Рвануть и не успеть. Что-то мягкое и тяжелое ударило в спину, и он упал, покатился, вляпался руками в вонючую, тягучую лужу, попытался встать и снова упал, когда скрюченный артритный палец полез ему в рот, царапая и раздирая губы.

Сдавленным криком Комов выплюнул этот палец. Он засучил ногами отползая, но старуха уже уселась на него сверху, прижалась узким, вертлявым телом. Трещала одежда, старуха подвывала и пыталась укусить Комова за лицо, но все никак не могла ухватить скользкими и мягкими беззубыми деснами. Только слюна обильно заливала ему очки.

Силы уже оставляли Комова, когда он услышал где-то вдалеке опять же смутно знакомый голос:

– Мама, мама, ну ты где? Быстро домой.

Старуха перестала кусать Комова, замерла прислушиваясь и потом тихо прошамкала беззубым ртом:

– Шоб я тебя с ней не видела большшеее.

Комов кивнул, старуха легко соскочила с него, подхватила валяющуюся сумку и скрылась во дворах, оставив после себя на полу арки пару сморщенных яблок и белые лужи.

Комов с трудом поднялся. Его тут же обильно стошнило на стенку арки.

– Бля, кому праздник, а кто как свинья. А ну, пошел отсюда, пьянь, – грохнуло у Комова над ухом и сильный пинок выбил его из сумрачной арки на солнце, поближе к трамвайной остановке.

***

В трамвае прела толпа пассажиров. Комов ухватил свободное место прям перед носом у какой-то женщины и нагло втиснулся на пластиковое сидение, сразу отвернувшись к окну.

Он прижимался лбом к покрытому холодной испариной стеклу и старался ни о чем не думать. Но чем больше он старался, тем настойчивее память подсовывала странные картинки прошлой ночи. Странные это еще мягко сказано. Вот пробующий помочиться на собственную елку Шиховский. Вот Марьяна, голая, жаркая, толкает его на пропахшую лекарствами кровать. Мужик сосущий угол дома, как щенок мамкину титьку. В паху влажно и тепло. На лице невысыхающие бабкины слюни. По спине бегут потные ручейки.

Город за окном, так знакомый контуром, каждой улочкой, всем своим видом, тоже вел себя странно. Распадался на куски, проваливался, а потом вдруг взлетал вверх. Дома громоздились друг на друга и больше всего были похожи на комок опят, растущих из одного пня. Встречные трамвай висели на проводах, как маленькие елочные игрушки.

И в его трамвае тускло, серые лица, мокрый пол, в грязных лужицах блестят потерянные копейки.

Комов осмотрелся. Толпа вдруг схлынула, как и не было. В трамвае остались редкие пассажиры – жались по углам. Молочный уличный свет мягко, даже нежно сочился с двух сторон. Женщина, которую Комов опередил с местом, сидела теперь прямо впереди него. Она неожиданно, как почувствовала, обернулась и осуждающе посмотрела на Комова. Поглядела и отвернулась, но ее глаза внимательные и презрительные, так и продолжали на него смотреть. Как такое могло происходит, Комов не понимал, да и не сильно пытался. Тут женщина встала, деловито покопалась в сумочке и достала длинный нож. Обычный хлеборез с перемотанной синей изолентой ручкой. Достала и показала Комову, еще и помахала, чтоб он лучше разглядел.