Конфетти и серпантины

Звон курантов потонул в знакомых с детства аккордах, в уже вполне себе пьяных, излишне восторженных возгласах и звяканье бокалов. Счастливые оскалы улыбок вокруг, колючие холодные пузырьки кружат по горлу и шибают в нос, Марьяна невзначай прижалась теплым бедром. Тут и с улицы загрохотали первые раскаты салютов и фейерверков.

– На улицу! – заорал Шиховский. – Дети, где та коробка, что я купил? Ща как бахнем.

По квартире заметались возбужденно-радостные люди. Кто-то кричал в телефон, другие кричали друг другу и хлопали по спинам, обнимались, дети просто кричали сами по себе от переизбытка детского восторга. Полыхнуло трескучим бенгальским огнем.

– А давайте отсюда посмотрим, – заглянула ему в глаза Марьяна.

– Ну, давайте, – охотно согласился Комов, в шапке и шарфе, одной рукой уже залезший в пуховик.

Сторукая, многоголосая компания выкатилась из квартиры, а они вдвоем, незамеченные, погасив свет, встали около окна. Только гирлянда на елке мигала разноцветьем и телевизор бубнил что-то оптимистично-восторженное. Во дворе все бахало и бабахало. Полыхало зарево от взвившихся в небо ослепительных огней. Силуэты многоэтажек – отчетливые, остроконечные, как сказочный город, но такие уютные, как эта комната, где они стоят почти вплотную друг другу. Он даже улавливал запах ее тела – сладковатый, одновременно терпкий и нежный.

Завибрировал в кармане телефон. Комов ответил, не посмотрев на номер, ожидая услышать чей-нибудь знакомый голос и даже приготовил дежурную улыбку, как будто ее будет видно собеседнику.

– Комов! Артем Сергеевич! Мы вам не тот заказ отдали. – Голос был незнаком, официален и при этом чуть ли не плакал.

– Что, простите? – переспросил Комов.

– Мы вам вчера оправу выдали. Это Оптика на Первомайской. Она не ваша, – голос на другом конце разговора дрожал и даже, возможно, всхлипывал. Позвонивший, казалось, был на пороге эмоционального срыва.

– Не понял вас, – рассеянно улыбнулся Марьяне Комов и уже приготовился сбросить звонок…

– Ты че, блядь, не понял? – вдруг, перекрывая всхлипы, ворвался в разговор другой голос – грубый и какой-то хрустящий. – Чкалова, сто двадцать, триста восемьдесят шесть? Там живешь?

Комов сбросил звонок, убрал телефон и вдруг его ладонь, сама по себе, неожиданно смело легла на талию стоящей около одернутых оконных штор Марьяны. Марьяна улыбнулась. А Комов почувствовал, как ладонь вспотела. Хорошо, хорошо, подумал он и поправил очки в новой оправе.

Многоэтажки на улице вдруг смазались и расползлись, поехали в разные стороны, в глазах защипало. Сказочные силуэты ощерились, а белый свет от зависшей сигнальной ракеты показал на миг снежную пустыню и стволы зенитных орудий.

***

Телефон звонил еще несколько раз, так что Комов отключил звук и вибрацию. Он действительно именно вчера, тридцать первого забрал в оптике заказ – новые очки, ну и что теперь? Перепились они там, наверное. Балуются. Кто балуется? А ну его. Комов решил даже не разбираться с этим происшествием.

Праздник неожиданно резко кончился, как всегда, бывает на Новый год. Комов объяснял это тем, что кульминация праздника наступает поздно, что естественно. Куранты, гимн, традиционный забег на мороз и что? Салаты уже заветрелись, остатки гуся подсохли, бабки пялятся в экран, дети спят, эйфория ушла. Пустота накатывает, как говаривал один из новогодних персонажей. Уходить надо вовремя. Марьяну еще провожать.

Комов зашел в комнату попрощаться с Шиховским. Тот стоял перед небольшой, наряженной детскими поделками елкой и копался в собственных штанах – одну руку засунул внутрь, а второй рвал ремень.

– Ты чего, Шиховский, перебухал? – спросил Комов и попытался остановить друга.

– Елочку полить, – Шиховский не казался пьяным. Наоборот, Шиховский был страшно трезв. На Комова смотрели внимательные ненавидящие глаза. Штаны он расстегивать перестал.

– Очки бы тебе расхерачить. Хоть разок, – сказал вдруг Шиховский.

Комов осторожно бочком, выскользнул из комнаты в прихожую, где было тесно от уходящих, одевающихся, прощающихся гостей, там быстро сунул ноги в ботинки, не застегивая накинул пуховик, шапку натянул, забыл при этом подать пальто Марьяне, а она ждала, и улыбаясь, улыбаясь, задом, мелко раскланиваясь, пожимая руки, вырвался на лестничную клетку.

– Артемыч, давай, братан, – кричал из глубины квартиры, затертый гостями Шиховский и махал ему вслед. Пьяный и дружелюбный.

Потом Комов с Марьяной шли, петляя по дворам, через какие-то черные арки, мимо оживших посреди ночи детских площадок, горок, машущих бенгальскими огнями пьяных взрослых и дико орущих детей. Мороз набирал силу. Комов думал, что вежливо было бы поговорить с Марьяной, но из головы никак не шел странный Шиховский, поэтому он отвечал невпопад, а то и просто мычал утвердительно или отрицательно, но тоже не к месту. Грохотали хлопушки и дешевые салюты. Где-то взвыла автомобильная сигнализация. Комов шагал, оскальзывался, поправлял сползающие очки и старательно прижимал к себе локоть, за который держалась Марьяна.

Они повернули за старой пятиэтажкой и почти налетели на прильнувшего к стене мужика.

– Сорян, – сказал мужик, неприятно заржал и пошел в другую сторону.

Уже пройдя вдоль дома пару подъездов, Комова вдруг осознал, что мужик не использовал стену как туалет, попросту не ссал на нее, а стоял, прижавшись ртом к бугристой, утыканной серым щебнем стене. Мужик словно пил из стены, как высасывают, например, соленый помидор или хотят поставить засос. Комов беспокойно оглянулся.

– Марьяна, а вы… – начал было он.

– А пойдемте ко мне елку наряжать, – вдруг предложила Марьяна.

– Елку наряжать? – повторил Комов, думая о своем. – Какую еще елку? Так уж Новый год наступил.

Это она оригинальничает, понял Комов. Хочет, чтобы я у нее остался. Боится, что откажу, волнуется. Он посмотрел на Марьяну. Та ждала ответа, глаза прятала, губы дрожали. Е-мое, подумал Комов, какая страстная, а сказали, что бухгалтер. Конкретно Марьяна Комову нравилась, но не нравились неожиданные порывы возрастных женщин, граничащие с навязчивостью. Для него это уже непозволительная роскошь. Он, конечно, не против остаться, если б можно было сразу после необременительно свалить, и чтоб без обязательств, и вот этого вот всего. Окутанный облаком эндорфинов и сомнений, Комов тут же забыл про странного мужичка.

– А я не наряжаю заранее, – прервала затянувшееся молчание Марьяна. – Я всегда жду случая. Если вдруг… Не знаю… Как-то странно одной наряжать…

Начинается, подумал Комов. Марьяна была ничего – декольте, ноги, «огонь», как сказал Шиховский. При воспоминании о друге Комов поежился. Но надо признать, что да – огонь. Огонь-огнище. Все виденные им до этого бухгалтера точно ничего общего с Марьяной не имели.

Комов достал из кармана телефон посмотреть время. На автомате ткнул пальцем в пришедшее сообщение. «Ты, сука, а ну-ка быстро домой пошел». С незнакомого номера. Комов сглотнул и вовсе отключил телефон.

***

Эта чашка не совсем на столе стояла. Между фарфоровым донышком и столешницей был зазор. Возможно, Комов этого и не заметил, если бы не узкий полумесяц – черная тень, чуть ниже белой каемочки.

Комов чашку приподнял. Столешница была пуста. Палец тоже не нащупал на донышке никаких неровностей или налипших крошек.

Комов решил не удивляться.

– Ну что, будем елку наряжать? – спросил он, и только потом понял, как это двусмысленно звучит.

– Точно, – картинно всплеснула руками Марьяна и выгнув спину, как кошка, полезла почему-то под диван, пошарила там и извлекла пыльную, выцветшую, всю драную картонную коробку. Рукой, неловко и осторожно, как лапой, подвинула ее Комову. Ее глаза призывно блестели. Комов вздохнул и опустился на колени, борясь с желанием погладить Марьяну по спине, почесать за ушком. Он слышал исходящее от нее странное утробное урчание, нежное, убаюкивающее. Или это ему казалось.