— Специально для тебя мы покрасим одну из повозок в чёрный цвет. И нарисуем белые кресты. Чтобы она была похожа на дилижанс инквизиторов, преследующих закоренелых грешников.

Мара восприняла эту идею всерьёз. Она сказала:

— Мне понадобится чёрная ткань, чтобы одеть Марсика. Интересно, продают ли где-нибудь чёрную краску для лошадей?

Взгляд Акселя затуманился. Семимильными шагами он шагал сейчас в прошлое.

— Помнится, мой старик, когда ещё был жив и работал при цирке на все-руки-мастером, ловил в подвале цирка мышей и красил их в разные цвета. Их сажали в коробку с двойным дном, в которую потом на арене клали обычных мышей. Угадайте, что происходило потом? Дно переворачивалось, и обратно доставали уже раскрашенных во все цвета радуги грызунов. Однажды, перед каким-то выступлением, второе дно провалилось в первое, и кто-то предложил найти большую коробку, чтобы в ней помещался мой старик с кисточкой и красками. Они хотели, чтобы он красил мышей, прямо сидя в коробке. Отец тогда сильно обиделся и измазал в краске всех, кого догнал!..

Поверх рисунков бежали и бежали нескончаемые письмена, так, что местами это напоминало разворот газеты, написанной от руки, разными людьми и на каком-то непонятном языке. Казалось, здесь зашифровано немало мировых тайн.

То, что я смог перевести, всколыхнуло во мне какое-то странное чувство.

— Здесь пишут про войну, — сказал я Капитану. — И про мир.

— Да. Для Берлина Вторая Мировая не закончилась так уж быстро. Его делили и делили, как пирог. Разрезали ножом, делали из кусочков одного яблока целые континенты, а теперь пытаются склеить вновь и назвать это одним именем. Переселение народов идёт до сих пор. С тех пор, как рухнула стена, вот уже пять лет. Всё это — он повёл рукой, — мольба людей о спокойствии, попытка сложить на руинах каменный домик.

— Жалко, что всё на германском, — вздохнул я, и тут же увидел надпись на польском. «Мысли — как траектории полёта птиц в Раю», — гласила она.

— На германском, русском, английском, польском, испанском, и ещё на добром десятке языков. В этом десятилетии Берлин стал настоящим международным котлом. Идолом, к которому совершали паломничество со всех стран мира.

Аксель потянул меня к какому-то сквоту, мало чем отличающемуся от соседей.

— Здесь живут мои друзья. Жили. Конечно, всё могло тысячи раз перемениться…

— Я с вами не пойду! — заявила Марина. — Там грязно. И наверняка обитают одни бомжи. Даже если они когда-то и были художниками.

Мы оставили её снаружи. Капитан отправился проверять комнаты, оглашая коридор своими внушительными шагами. Он слегка прихрамывал после выступления на деревенских площадях с вытершимся почти до самой земли камнем, и в получающемся звуке мне чудились все одноногие пиратские капитаны, о которых я читал и которых видел по телевизору.

Я остался рассматривать картины. Внутри они выглядели куда как опрятнее, чем снаружи. Возможно, рука художника здесь не дрожала, опасаясь нежданного полисмена из-за угла.

Одна привлекла моё внимание — вон та, что нарисована на уровне коленей тонкими белыми линиями и отчего-то загорожена большим, вынутым из рамы стеклом. Шариком катилась куда-то планета, в небрежных пятнах угадывались моря и континенты. По ней в свою очередь катил непропорционально большой велосипедист. В случае необходимости, наверное, он мог бы эту планету поставить себе в качестве запаски.

Я присел на корточки, чтобы получше её рассмотреть.

Где-то в глубине коридора хлопнула дверь. Только теперь я поверил, что здесь живут люди. Более того, создавалось впечатление, что здание заселено плотнее затопленной в речной заводи коряги — заселено той незаметной жизнью, о которой можно знать, но невозможно увидеть. Всё, что я мог — крутить головой в поиске источников звуков. Кто-то звонил в колокольчик, так настойчиво, словно пытался вызвать духов. С другой стороны звякала в стакане ложка. Уитни Хьюстон разрывала динамики маленького приёмника в клочья, и где-то под крышей ей вторили водосточные трубы.

Вдруг совсем рядом со мной открылась дверь. Точнее, не то чтобы открылась — её просто сняли с петель и втащили внутрь, прислонив, судя по звуку, к одной из стен. Потом показалась смуглая маленькая голова, обрамленная чёрными кудрями и чем-то напоминающая спичечную головку.

— Привет, — сказала голова на бойком английском, безошибочно опознав во мне иностранца.

Человечек показался полностью. Ростом с меня, очень смуглый, с неровными скулами подростка, он мог оказаться совершенно любого возраста. От шестнадцати и до тридцати пяти лет.

— Привет, — сказал я. — А мой друг вас ищет.

— Мы знаем, — сказал человечек. Он был в старых и очень пыльных шортах, светлой рубашке в жёлтых пятнах сомнительного происхождения. — Поэтому и прячемся. Кто он такой?

Я приосанился. Мне выпала честь побыть официальным представителем нашего шапито перед аборигенами.

— Мы из бродячего цирка «Аксель и компания». А его зовут Аксель.

— Акс! — обрадовался человечек. Крикнул вглубь коридора: — Акс! Ну да ладно. Пускай познакомится с Чёрным Вилли в угловой комнате. Посмотрит, каково это, жить в одном здании со свихнувшимся коллекционером чучел летучих мышей… Знакомься, это Йохан. Не обращай внимания, что он такой странный. Он из Дании. У них там даже нет сумасшедших домов, поэтому дурики свободно разгуливают по улицам и иногда даже ездят путешествовать…

За ним маячил другой местный житель, высокий щуплый блондин с лицом дворецкого из классических английских фильмов. Он чопорно мне кивнул.

Если бы не их разница в росте, эти двое могли походить на две стоящие рядом на шахматной доске пешки — чёрную и белую.

— Шелест, представляешь? — Аксель ворвался в коридор, как дуновение свежего ветра. Он выглядел немного ошарашенным. — Мы можем устроить гастроли с выставкой чучел летучих мышей… о! Честер! Сколько лет, сколько зим!

Последнюю фразу он произнёс по-русски. Я пару раз слышал её от сторожа в приюте. От Мышика, слава Богу, я её не слышал.

Они обнялись и остались стоять прямо в коридоре, чтобы обменяться свежими новостями, а я просочился в комнату, откуда выпали эти двое. Мне хотелось увидеть коллекцию чучел летучих мышей, но одному гулять по сквоту было страшновато, поэтому я старался не выпускать Акселя и Честера (к которому сразу проникся доверием) из вида.

— Чаю? — спросил меня между делом Честер, а потом донёсся голос блондина:

— Заварку найдёшь в тумбочке возле плиты. Выбери из неё насекомых. Вскипяти в кастрюльке воду и завари себе, сколько хочешь.

Английский его был не такой бойкий, но самый энциклопедический из всех, что я слышал. Кажется, даже самые настоящие англичане не говорят так правильно.

— Нет, спасибо, — ответил я Честеру. Я уже не стеснялся их разглядывать.

Поддакивая Акселю, который рассказывал о том, какие дороги удостоились чести возить его цирк на польской земле, Честер всесторонне изучал мой взгляд. Казалось, он мог уделять внимание одновременно всему вокруг. Ему в голову взбрела какая-то мысль, и он воскликнул:

— Ты смотришь на произведение искусства!

Я затаил дыхание. За Честером наблюдать было куда интереснее, чем за выводком декоративных мышей в зоомагазинном закутке.

— Его создал один мой друг, — сказал он уже менее уверенно, отчего-то смутился и тут же обратился к Акселю: — А ты встречался с Ирвингом? Он из Бельмонта, но живёт в Варшаве. Ты должен был его встретить! Очень приятный малый. Воинствующий атеист, но расписывает соборы…

Кажется, у него в друзьях ходил весь мир.

Блондин уже спешил на помощь, чтобы тактично и тихо, на своём безупречном английском, разъяснить мне восклицание друга.

— Он хотел сказать, что ты около двух минут назад смотрел на произведение искусства, — перевёл он и ткнул для наглядности в загороженный стеклом рисунок. Голос его казался не то звучащим из радиоприёмника, не то пропущенным через мегафон.

— Да-да! — Честер мгновенно ухватился за нить диалога. Он мог прыгать с одной темы на другую и обратно так же легко, как мартышка. — Мы не произведение. Если бы он нас рисовал, мы бы получились плоскими и на асфальте. Дело в том, что он обычно на асфальте и рисует. Мелом. Некоторые художники такие чокнутые!