— Выступать? Ну ты и трудоголик. Смотри, не ляпни ничего такого Маре — она же удавится от стыда! Просто расслабься и получай удовольствие.

Вконец растерявшись, я решил прогуляться. Кликнул с собой Мышика, но он не пошёл. Мне хотелось сделать первые шаги самому, в произвольном направлении. Зайти за одну из этих странных кирпичных построек, или вон за тот дом, или за памятник этому тщательно прилизанному немцу в пиджаке и при галстуке — так, чтобы не было видно инородного пятна на коже города, которым является наш караван. Это важно — вроде как первые шаги человека на луне. Странно, когда ты, в сущности, совсем ещё мальчишка, идёшь гулять по незнакомому городу в незнакомой стране и совсем один. Но страннее всего то чувство, которое заменяет в тебе страх. Все семечки его в карманах уже съедены, осталась только шелуха, которая позволяет взглянуть на себя со стороны. Неприятное ощущение. Ребёнок один в чужом городе… Если бы я умел писать книги, я бы написал о его одиночестве целую страницу. О том, как он плачет, мечется от одного прохожего к другому, но его никто не понимает. Как он забивается в подворотню, в груду мешков с мусором, и глядит оттуда испуганными глазами на снующих прохожих. Если бы я был композитором, я бы сочинил по этому поводу самую печальную мелодию на свете. Но скоро от меня это ощущение ушло. Снялось и улетело, как перелётная птица, к кому-то другому. Отчего-то я знал, что всё будет нормально.

Я уже оставался один в чужом приюте, так что в некотором роде у меня есть опыт.

В конце концов, мир, который показывали по телевизору и настоящий сильно различаются. Каждый из детдомовских думал: может быть, когда-нибудь и я прогуляюсь по этому земному шару. Увижу это же самое не сквозь экран телевизора, и не в своём воображении, а взаправду. И на самом деле этим мячиком можно поиграть в футбол.

Где-то далеко сверлили небеса небоскрёбы, похожие на пещерные сталактиты. Сверкая лопастями, летел вертолёт.

— Тебе понравится, — обещал мне Костя в автобусе. — После Новосибирска я больше всего люблю Берлин. Или Питер?.. В общем, не думай на эту тему. Just keep your eyes open (просто держи глаза открытыми), — сказал он с сильным акцентом и коснулся двумя пальцами моих бровей. — Он как старик-ветеран в куртке-пилотке и с ирокезом на голове. Как монашка, одетая в модный кожаный корсет, или как проститутка в серой хламиде. Это город контрастов. Такое нельзя пропустить.

Всё, что происходило со мной с того момента, как той ночью поддался мне и свалился к ногам замок на велосипедной цепи, похоже на хорошую детскую мозаику. Когда разгадаешь её секрет, нужные кусочки начинаешь видеть загодя.

Нет! Меня озарило. Будто молния пронеслась по закоулкам черепа. Разве то, что было до этого, не похоже на хорошую мозаику? Что бы это ни было, оно готовило меня к этому путешествию с самых пелёнок, сначала пристроив в приют, потом — пристроив в приют с множеством комнат, с подвалом, который можно было исследовать, и с глуховатыми воспитателями, познакомив меня с моими друзьями и напарниками по играм. Наверное, я не просто так убегал от городских мальчишек, которые горели желанием намылить «приютским малолеткам» лицо, возможно, потому, что им самим не раз намыливали лицо приютские с карьера. Не просто так чуть не утонул однажды в реке. Не просто так приезжал пан на велосипеде, и не просто так я увидел родительские росчерки на бумагах об отказе от прав на ребёнка. Сами эти подписи стояли не для того, чтобы пробудить во мне чёрное отчаяние, а со смыслом. Возможно, смысла там даже больше, чем в учебнике по математике или в любимых книжках.

В этой мозаике нет лишних кусочков.

Нужно будет сказать Марине, — решил я. Если рассказать ей мою теорию мозаики, ей будет легче переносить разлуку с домом.

Вдохновлённый этой мыслью, я пошёл прямо к ней. Однако девочка уже развела бурную деятельность — протирала лошадей влажной губкой, общалась с местными ребятишками, сажая их на тяжеловозов и на беспрерывно гарцующую Цирель, и штурмовала языковой барьер, указывая на Марса с веским комментарием: «Конь», потом на жёлтые его зубы: «Ам-ам! Кормить!» Детишки застенчиво ковырялись в карманах и протягивали на потных ладошках пряники или печенье.

Я присоединился к Акселю и Анне, которые прятались от Марины (и, следовательно, от работы) в повозке.

— Это мой пятый город, — сообщил я. Я чувствовал, что именно после этой коротенькой, но самостоятельной прогулки я получил право называть Берлин городом, в котором я побывал самостоятельно. С которым я познакомился без посторонней помощи. Это что-то вроде рукопожатия между людьми. — Он должен быть особенным.

Аксель ухмылялся:

— Неплохо бы тебе было завести тетрадку, чтобы записывать, где ты был. И фотоаппарат, чтобы прикладывать фотографии. А ещё лучше, якорь. А то на пятнадцатом собьёшься со счёта, и пиши пропало…

— А зачем мне якорь? — спросил я, но Аксель загадочно промолчал.

— Это одна из его аллегорий, — сказала мне Анна. — Означает, что тебе нужно что-то запомнить так хорошо, как… — она замешкалась, видимо, хотела сказать: «как лица родителей», но, вспомнив о моём приютском прошлом, сказала, — как то, что ты запомнил лучше всего на свете.

Я прокрутил в голове события последнего месяца и постучал себе по лбу костяшками пальцев.

— Если так, то мозги у меня там напоминают морское дно. Всё усеяно якорями.

Анна рассмеялась. А Капитан сказал:

— Скоро пойдём с тобой на прогулку. Поверь мне, этот якорь будет самым большим.

Похоже, он был прав.

Погода была отличной. Городская дымка пропиталась солнцем и теплом, так, что не поймёшь, вечер сейчас или утро; кажется, что этот день не имел ни начала, ни конца. Улица Хеллерсдорф тихо мурчала, прижавшись к моему боку. Даже машины здесь были похожи на пухлых рабочих пчёл. У них вместительные багажники и, на всякий случай, багажники на крыше, на которые можно было уместить любую необходимую для работы вещь. Хотя бы и плуг с двумя лошадьми, вроде наших Топтуна и Марса. (Шутка).

Аксель добыл себе где-то новые кроссовки и с удовольствием скрипел ими по мостовой. Он был сейчас самым устремлённым вперёд Акселем из всех Акселей, которых я знал, и мог шагать так бесконечно.

С нами пошла, как ни странно, только Марина. Она хваталась то за одно, то за другое дело. И в конце концов достигнув апогея в придумывании себе проблем, швырнула автомобильным насосом в ведро, в котором мы подносили мясную похлёбку Борису (не спрашивайте, что она делала с этими двумя предметами одновременно; я мог бы спросить, но побоялся), и бросилась догонять нас с Капитаном.

— Буду помогать вам ничего не делать, — заявила она и с самым серьёзным видом зашагала рядом.

Новенькие стеклянные дома здесь соседствовали со старыми, из кирпича, из каких-то плит и Бог знает, чего ещё. Вывески из неона мирно сосуществовали с граффити, и если время первых было ночью, когда улицы озарялись разноцветным сиянием, то время вторых приходило при свете дня, когда они поражали прохожего глубиной прорисовки и сюжетами. Если стеклянные, похожие на кубики льда здания отражали солнце, рассыпали его в многочисленных гранях сотнями и сотнями других солнц, то разрисованные сквоты ели его на завтрак, на обед и даже на ужин раззявленными ртами окон и распахнутых настежь дверей.

— Там тоже живут люди, — сказал Капитан.

— Кто же? — удивился я.

Иногда этой самой «глубиной прорисовки» хвастались несуразные цветные пятна, в которых по гипертрофированным частям тела всё же можно было определить изображения людей.

— Художники. Люди искусства. Думаю, они смогли бы разукрасить наш маленький караван так, что он казался бы миражом, бензиновыми разводами на воде.

— Ты хочешь вымазать автобус в краске? Костя никогда не согласится, — заявила Марина. — Даже я никогда не соглашусь на такое. Ездить с нарисованным бензиновым пятном? Будет же ощущение что всё воняет бензином… я… я…

Она задохнулась, и Аксель нежно приобнял её за шею.