— Присмотри за ним. С нас спросят за каждого мертвеца, — говорит мальчику плешивый. — Проследи, чтобы он дожил до высадки.

К ногам мальчишки падают несколько полупустых блистеров с таблетками, и грязный, похожий на отъездившее свой век колесо от игрушечной машинки, лейкопластырь.

— Посмотри, что там за таблетки. Кажется, аспирин.

Если выпотрошить карманы каждого сидящего здесь, то таких блистеров с аспирином наберётся добрая горка. Его ели перед обедом и после, и, как правило, вместо. Сначала продуктовый паёк на самом деле включал продукты и воду, а последние двое суток — только аспирин.

Ил внимания, поднятый этой маленькой потасовкой, опускается на дно болотной обыденности. Мальчик остался наедине с головой метиса на коленях, из уголка рта которого на грудь свешивается похожая на жевательную резинку слюна. Первые десять минут он сидел как парализованный. Когда ноги затекли и мальчик наконец нашёл в себе храбрость зашевелиться, голова метиса тоже зашевелилась. Мужчина закашлялся, тяжело, мучительно хватая трясущимися губами воздух. Видимо, язык перекрыл дыхательные пути.

Мальчик поспешно уложил голову на прежнее место, подождал, пока прекратится кашель. Вытер грязной тряпкой кровь, которая внезапно хлынула из носа и изо рта лежащего. Трясущимися руками извлёк одну таблетку аспирина.

— Есть вода? — спросил он, но никто не ответил.

Вода была только за бортом.

Метис без сознания. Или же в сознании, но в таком, на котором нужно уметь устоять, как канатоходец стоит на натянутом над пропастью канате. Уши его почернели, закрытые глаза были фиолетовыми и чудовищно раздулись. Лысая голова пахла она как разлагающийся фрукт и казалась планетой: пигментные пятна на черепе походили на континенты, а кровоподтёки — на моря, отнюдь не синие, но коричневые или чёрные, будто залитые нефтью.

Остальное тело стало просто горой грязного тряпья, в которой не осталось ни капли жизни.

Налетели мухи, которые до этого были рассредоточены по всему кораблю; они жужжали вокруг и садились на содранные руки мальчика, на скопившийся в уголках глаз гной. Бесконечно заползали и выползали из приоткрытого рта метиса.

Два раза давали воду. Открывался люк в потолке, матрос спрашивал, как они там, и не сильно ли качает.

В ответ неслись проклятия. Впрочем, матрос относился к ним вполне терпимо.

— Оставьте нам открытым люк! Совсем дышать нечем, — просили те, кто внизу.

— Наверху жара, — говорил матрос. — Клянусь, такой жары вы не встречали даже у себя на родине. У вас в трюме хоть немного прохладней.

Он сбрасывал пластиковые бутылки с пресной ржавой водой, слишком мало, чтобы всем хватило напиться. До качества её никому не было дела. Она не разъедала язык — вот главный и единственный показатель качества. Иногда возникали, так внезапно, словно кто-то чиркал зажигалкой в ночи, словесные перепалки, и так же внезапно утихали.

Люк им всё же оставили открытым — до тех пор, пока кто-то, проходящий наверху, не захлопнул его пинком ноги.

— Эй.

Плешивый бросил им с кофейной головой остатки воды в бутылке. Джагит не поймал. Бутылкой завладел кто-то другой, и арабу пришлось встать, чтобы вернуть её.

Со временем мальчику среди дрёмы стало казаться, что голова у него на коленях сучит маленькими ножками, как когда-то младший братик. В конце концов, и хрипы трансформировались в детский плачь, протяжный и будто вонзающий под кожу иглы. Джагиту казалось, что Голова обмочился, но он, сотни раз менявший маленьким пелёнки, боялся на этот раз к нему прикоснуться.

— Тише, тише, брат, — бормотал он в полузабытьи, держа руки над Головой, будто защищая его от солнца, — мама скоро придёт.

Но мама, конечно, не придёт больше никогда. Может, они встретятся на том свете. На всё воля Аллаха, и Аллах всему свидетель.

На коленях мокро, от слюны или от пота, Джагиту мерещится, что он держит в руках планету, и океаны бесконечно стекают с неё, облака проносятся, звеня мушиными крылышками, а капли крови кажутся комьями земли. Если бы кто спросил, он мог показать, как на глобусе, в каком из морей, и даже в какой точке плывёт их судёнышко.

Когда он просыпался, он вновь и вновь пытался пропихнуть через сжатые зубы метиса аспирин.

Плешивый, наблюдая за его стараниями, говорил:

— Нужно было выбить ему зубы. Как думаешь, ещё не поздно?

Но Джагит обнимал и прижимал к груди голову, будто это на самом деле был младший брат.

— Эй. Покажи-ка ещё фокус, — открыв глаза, сказал метис, как будто его не прикладывали лицом к деревянному, маслянистому от влаги борту.

Джагит ощупал его зубы. Зубы целы, а голос звучал необычаянно ясно. Потом Джагит услышал свой голос:

— У меня они закончились.

— Покажи старый.

Он поднял руки, вытряс из рукава монетку. Сделал «исчезновение монетки», и заставил её появиться в другой руке.

Где-то далеко засмеялся чернобородый. Его смех был сейчас совершенно не к месту.

— Не думаю, что сейчас ему это нужно, малыш.

Джагит прервался и повернул голову метиса так, чтобы раздувшиеся синюшные веки смотрели вверх. Будто бы направил на свои руки лучи прожектора. Возможно, от глаз под ними ничего не осталось.

Монетка исчезла вновь, а мальчик заставил мизинец на правой руке перекочевать на левую, так, что там теперь было два мизинца, а пятерня стала шестернёй. Джагит пошевелил по очереди всеми шестью пальцами, а потом подговорил монетку появиться между двумя мизинцами.

Голова улыбался, показывая свои великолепные зубы и блеклые дёсны, хотя глаза уже были закрыты. Он улыбался, когда двое мужчин тащили её прочь, придерживая болтающееся, словно обрывок пищевода, тело.

— Он жив! — орал чернобородый вслед. — Без фокусов! Он жив! Мальчишка за ним ухаживал.

Судно больше не качало. Люк был открыт. Была лестница, по которой судно, как ринувшаяся наверх рвота, успели уже покинуть почти все. Последними каплями этой рвоты оставались двое особенно ослабших: чернобородый и Джагит, который всё ещё ощущал на коленях тяжесть кофейной башки.

Джагит не знал, что случилось с кофейной башкой, когда они вышли наружу. Он провёл с ним десяток часов, и они показались часами, такими, как они могли проходить у вечности — бесконечно, муторно, с перерывами на краткий, десятиминутный сон, который, казалось, нисколько не уменьшал это время.

— Вряд ли такой город окажется истеричной маленькой девочкой, — сказал Аксель, наблюдая, как раскинулся там, вдали, дымный закат.

Это был Берлин, первая столица, которую мне суждено было увидеть.

— Надеюсь, у него есть родители, — пошутил я.

Мы сидели на передних сидениях автобуса; Костя, как обычно, крутил баранку. Под горку «Фольксваген» пошёл необычайно резво, и лошади с повозками отстали.

— Да наверняка, — не моргнув глазом, ответил Капитан. — Живут себе где-нибудь в пригороде, в небольшом уютном домике. Может, мы будем проезжать мимо.

Хорошо бы они были, — подумал я. Люди, выросшие без родителей, никогда не смогут стать теми, с которыми рядом не придётся держать ухо востро.

Если честно, я немного подустал от всех этих одушевлённых городов, многозначительных надписей и постоянной беготни после выступления, когда, по идее, мы должны отдыхать. Хотя город Краков, как большого доброго пана, который катал меня на плечах, я вспоминал с ностальгией.

Во всяком случае, мы говорили с ним на одном языке.

— Главное, чтобы у этого малыша не было психологической травмы, — серьёзно сказала Марина. — Когда твоё тело сначала насильно обшивают железом и прокуривают дымом, а потом бросают под гусеницы танков, это не так-то просто пережить без последствий.

Я не сразу сообразил, что «малышом» она назвала мегаполис. И вроде бы даже не в шутку назвала. Город вздрогнул и потянулся к ней через стекло автобуса солнечными лучами.