— Слави Мирослави — прочитала Марина в ногах одного из них и полезла в словарик.

Никто не знал, что конкретно мы ищем, поэтому мы искали всё подряд. И громко докладывали обо всех находках.

— Это имя собственное, — сказал Костя.

— А кем он был?

— Не знаю. Просто каким-то австрийцем.

Мы сошлись во мнении, что он был солдатом, только что вернувшимся с войны. Хотя ни лычек, ни орденов не было заметно. Просто молодой человек с потерянным взглядом, в старомодном пальто и с прижатой к бедру фетровой шляпой. Между шляпой и бедром оставался узкий просвет, где чернела увядшая роза.

Ещё в парке оказались уютные широкие скамейки, впрочем, популяция их в городе насчитывала не одну сотню особей. По крайней мере, в центре точно. Скамейки расползлись по городу, как будто ноги в виде львиных лап оживали в полночь.

Люди шарахались от нас как от прокажённых или от толпы хулиганов; Аксель пытливо светил каждому прохожему в лицо. Один из них оказался жандармом. В ответ он осветил Акселя своим фонариком и сказал:

— Соблюдайте тишину.

Я заглядывал в окна. Какие-то светились; из дома через дорогу, со второго или третьего этажа доносилась музыка. Где-то были заметны плавающие по потолку цветные пятна от работающего телевизора, где-то — чёрно-белые. На самом деле, чёрно-белых куда больше. Будто бы время здесь забуксовало где-то в семидесятых.

Я вставал на цыпочки и заглядывал в окна первого этажа, пытался рассмотреть людей, надеясь выковырять из их обыденности фальшь. Но в их обыденности сложно было откопать что-то, кроме самой обыденности; такой скучной её вариации я ещё не видел. Одни читали, лёжа в кроватях, другие бездумно пялились в телевизор. Кто-то шил. На кухне, на плите, несмотря на поздний час, пыхтела кастрюля. Люди тоже казались вполне обычными; индивидуумов, которые были у нас на выступлении, по-видимому, держали в каком-то особенном загоне.

Никто не ссорился, не ругался, не бил посуду. Если в комнате были двое, они мирно занимались своими делами. Хотя, если разобраться, кому придёт в голову ссориться в час ночи?..

Хотя нет, вот кто-то вернулся домой нетрезвым. Я даже остановился, чтобы понаблюдать за развитием событий. Через кухню просматривался короткий коридор и входная дверь, которая была распахнута настежь. Кошка настороженно выглядывала из-под стола, а женщина средних лет с пышным конским хвостом из кудряшек, в брюках и водолазке с горлом, подставив мужу плечо, вела его на кухню. Пододвинула ногой стул и, избавившись от ноши, начинала готовить чай. Она что-то говорит, муж что-то отвечает. Лицо его дёргается от тика и алкоголя, её лицо истрёпано рабочим днём.

Я ожидаю и одновременно боюсь всплеска эмоций, который может последовать, но ничего не происходит. Чашка на столе, по её ручке стекает капля тёмной жидкости. Женщина садится на свободный стул и кладёт обе ладони на колено мужа.

Я бегу догонять своих.

Где-то обзор загораживают целомудренные шторы, где-то нет. Всё как обычно, разве что на окнах первого этажа нет решёток, да балконы свободны от всякого хлама. Зато там частенько можно заметить кресло-качалку, да низенький столик, на который можно ставить кофе. Два-три цветка или карликовое деревце в большой кадке.

На втором этаже нашёлся балкон, целиком уставленный горшками с цветами. Растительность свешивалась наружу, будто развешенные здесь и там зелёные флажки; по прутьям ограды вился плющ.

Я проводил «зелёный» балкон взглядом и тут же наткнулся на подоконник, уставленный клетками с птицами. Там были канарейки, выводок неразлучников и волнистых попугайчиков. Был даже огромный белый какаду, вроде нашего, только куда более холёный. Кивком головы привлёк внимание шедшего за мной Акселя.

— Это же просто куклы, — сказал я, имея ввиду жителей. — Зачем им такое делать?

— Отнюдь. Это такие же люди как ты и я. Просто они находятся под слишком сильным контролем. Им позволено играть на одной детской площадке. Им запрещено куда-то отлучаться, и в окно за ними постоянно присматривает фальшивая мамаша. Будучи ограниченными в свободе, они пытаются расти вглубь. Возводят в песочнице невероятные замки. Один из них ты как раз сейчас увидел.

Сюрпризом оказались трамваи. Когда такой вырулил из-за угла, сияя огнями и громыхая по шпалам с грацией приземляющейся ракеты, у нас перехватило дыхание. Мы встретили вагоны с номерами «1» и «3» (оба пустые) и «Вагон-ресторан», в который живо запрыгнул Аксель.

— Я прокачусь кружочек, а потом с вами свяжусь, — сказал он, уезжая на подножке. — Держите глаза открытыми! — неслось следом.

Трамвай ехал медленно, двери распахнуты настежь. Внутри перед длинной сверкающей стойкой скучали с пивом несколько забулдыг.

Мара схватилась за голову:

— Как он нами свяжется?

Костя продемонстрировал мобильный телефон Акселя и бережно убрал его в карман. Телефоны-автоматы, с которых можно было позвонить, встречались на каждом шагу.

Покинутые командиром, мы брели дальше. Должно быть, он хочет слегка повысить в крови градус, чтобы пообщаться с мадам на одном языке. Если наша догадка верна и строгая мадам действительно потакает барам и пропойцам, это должно сработать.

Я вглядывался в каждую табличку на каждом встречном доме. В основном они сообщали название улиц, и все были на немецком. И все соответствовали карте — даже странно! Улиц с английскими названиями больше не встречалось. Прочие таблички оповещали о стоматологических кабинетах, ателье и домах, в которых жили знаменитые по местным городским меркам люди. Никаких пояснений не было: видно, городские жители и так знают своих героев. Граффити в переулках целомудренно заключены в белые рамки с подписью, которую Мара перевела как «Народное творчество», и автографом художника.

Костя с Анной под ручку вышагивали впереди и тихо беседовали, а мы с Мариной брели следом. Вечер скрадывал возраст: идущие впереди взрослые смотрелись старше, а наши отражения в окнах превращали нас в восьмилетних мальчика и девочку.

Будто чета с детьми на прогулке.

— Что значит «Nach dem Bombenangriff?» — спросил я.

Марина задержалась, копошась в страницах словаря.

— Значит, «после бомбёжки».

Мы дружно подняли головы. Двухэтажный дом и правда зиял выбитыми стёклами. Сквозь окна второго этажа видны рваные раны в крыше. Фасад украшали два льва с головами и три безголовых, похожих без своей гривы на стоящих задом к зрителю кошек. Ещё от двух львов бомбы не оставили и камня.

— Почему они не закрыли окна решётками? — сказала Марина. — Наверняка туда лазают дети. Дети залезут везде — знаете — как котята, стоит только что-то оставить открытым.

Она посмотрела на меня, как на уполномоченного представителя детей, будто бы ожидала официального ответа в письменной форме.

Меня передёрнуло при воспоминании о «детях», которых я сегодня повстречал. Наверняка их тоже передёргивает при мысли обо мне. Если, конечно, они вообще способны думать и что-то вспоминать.

Марина набрала полные лёгкие воздуха и попросила:

— Расскажи нам о себе.

Я встрепенулся.

— Я?

— О тебе я и так всё знаю, — она огляделась, совсем как маленькая, и прошептала: — Я обращаюсь к ней.

Я хмыкнул, и Марина набросилась на меня чуть не с кулаками:

— Ну что ты смеёшься? Думаешь, это легко? Это так же трудно, как разговаривать с душевнобольными.

— Ты разговаривала с душевнобольными?

Я набрал полные щёки смеха.

— Ну она же общается с нами, — заметила неслышно подошедшая Анна. — Хорошо бы она говорила с нами по-английски.

— Или на польском, — пробормотал я. Смешинки как не бывало — истаяла в тени мрачного памятника, словно снег на тёплых ладонях.

Мы ещё немного потоптались возле пережившего войну здания, обошли по периметру. Оно примыкало к розовому дому более новой постройки, и крикливость второго будто бы призвана уравновесить угрюмость первого.

— Нашла! — сказала Анна, и мы все сгрудились возле неё.