Нам это не подходит. Нам нужны гарантии. Поэтому стоит месячным задержаться хотя бы на день – я бегу сдавать кровь на ХГЧ.

 ***

 Весна на Лиговском. Талая снегогрязь бурлит под ногами. Сердце бьется где-то под ключицами, горло сводит от подступающих всхлипываний. Я иду к мужу на работу, быстрее и быстрее перебираю ногами, будь неладен нечищенный тротуар с коварными островками льда, будьте неладны бесконечно отсчитывающие секунды светофоры, будь неладна консьержка на проходной. Вот мой пропуск, давайте скорее, пожалуйста.

 Я не хочу разрыдаться на улице. Только не на улице, не под серым всклокоченным небом, которое видело слишком много. Слишком много походов в аптеку за тестами и гормонами, слишком много ранних подъемов к врачу и белых бинтов, зажатых в сгиб локтя. Слишком много судорожных телодвижений, бессмысленных, бесконечных, безнадежных.

 Я поднимаюсь на второй этаж и сажусь на лестнице. На этот раз месячных не было целых десять дней. Десяти дней было достаточно, чтобы мне начало казаться, что у меня что-то потягивает внизу. Что от чего-то мутит по утрам.

 Муж выходит, и мы молча сидим рядом.

 Мне 5, а ему ровно 0. Врачи говорят: «У вас уйма времени впереди». А я вижу, что уйма времени уже утекла в песок. И неизвестно, сколько месяцев? Лет? Сколько попыток еще впереди.

 ***

Перед моими глазами фиолетовый мат для йоги. Чуть дальше – плешивенький придомовой газон.

 Май 020. Время замерло, и все прошлое перестало иметь значение. Идеальные детские, горячая йога, вступление в первый протокол ЭКО. Нет, «карантинного зачатия» не случилось. Просто я устала считать дни после задержки, да и задержек почти не бывает. Я здоровая молодая женщина. Только бездетная.

 Иногда я смотрю видео-визитки из детских домов. «Это Маша, ей 12, она покладистая, скромная девочка», – говорит елейный голос за кадром, и я морщусь от набора стереотипов об этаком викторианском ребенке. В любом случае, Маша мне не подходит, слишком взрослая, чтобы стать моей дочерью, ведь разница должна быть минимум 18 лет. Но есть и другие. Детей без родителей много, больше, чем я когда-либо смогу взять.

 Я переворачиваюсь на спину и делаю полумостик. Бедра начинают гореть и чуть дрожат от напряжения. Надо мной голубое летнее небо. Необычно чистое, ни облачка.

 Три с половиной года спустя, я поняла, что больше не хочу ребенка. Я просто хочу стать мамой.

 ***

 В кабинете темно, только оранжевый свет лампы подсвечивает мою толстую папку на столе врача. И светится монохромный экран УЗИ.

 Вся страна еще в процессе празднования Нового года. В клинике необычно пусто, и кажется, только мы сегодня пришли на прием.

 Врач приглашает на кресло и вводит датчик. Молчит, осторожно крутит им туда-сюда и замирает, найдя удачный ракурс. И включает на аппарате звук.

– Ту-дум, ту-дум, ту-дум, – тихо, но уверенно стучит маленькое сердце. И я чувствую, как по щеке, под маску, бежит горячая слеза.

 Толстая папка нашего первого протокола ЭКО закрывается и уходит в архив. В ней больше нет нужды, в следующий раз мы придем через две недели, открывать новую. Папку по ведению моей беременности.

Надежда Ларионова

Боль скручивается под лопатками, выпускает языки-плети и шпарит по ребрам, по хребту. И от боли все тело наливается силой, такой могучей, что я не могу с ней совладать. Я мычу, я топчусь, я стучу пятками – чтобы боль попала в кровь, побежала по венам, побежала вниз, в ноги, ноги-корни, вросшие в пол родильного зала. Я – древняя жрица, выплясывающая землю, и я чувствую ее силу через перекрытия второго этажа.

 Боль стегает спину и захлестывает живот, мой живот, где маленький яростный человек борется за право рождения. Я дышу глубоко и выдыхаю так гулко, что стекла моей палаты вибрируют. Целый мир теперь вибрирует вокруг меня, а я – вокруг моего человека.

 Лоно, сжатое, будто суровый отрицающий рот, рот, который привык говорить только «я, я, мне, мне, для меня». Я чувствую, как оно пульсирует, сопротивляется, не хочет учить новое – вот он, человек мой, для него, для него открываешься, его приглашаешь наружу – иди. Иди, мой человек, иди, туда, где уже ждут тебя. Где уже ищут тебя руки, судорожно жмущие все подряд – поручни, простыню и другие руки.

 Другие руки. Какие они? Теплые, теплые и дающие, теплые и всетерпящие, будто руки Бога. Бога, который ничем в родах «не сможет помочь», но будет рядом. И от этого «рядом» мне хочется в эти руки передать моего новорожденного человека, хочется, чтобы качали они его, когда я не смогу качать, чтобы были моими руками, если я не смогу быть.

 Я иду в роды, как в смерть. Ведь я уже не вернусь из них собою. Сколько женщин закончились в них, всю себя отдав родовой крови, и ни одна не вернулась такой, как была. Ни одна не сохранила в них своего сердца.

 Сердце мое, я чувствую, бьется теперь внизу, где стоит в родовых путях мой ребенок. Где мои себялюбивые жилы держат его.

 Боль приходит и приходит, и я ложусь перед ней, обессиленная борьбой и говорю:

– Приходи.

 Приходи, чтобы научить меня, как ты учила меня неделями тренировочных схваток. Приходи, как приходят волны, ждут их скалы или не ждут. Приходи, потому что я сама позвала тебя девять месяцев назад, приходи, потому что моя судьба – стать сегодня песком для строительства нового, и я стану им в борьбе или в принятии.

 И мой выбор – принять тебя, согласиться на тебя, ведь я уже была на другой стороне, когда женщина рожала другую женщину. Когда я была человеком, который больше не ждет приглашения, а просто идет напролом.

 Я смотрю вперед и вижу только тьму. Ни экран с КТГ, ни родившееся солнце в прорехах жалюзи, ни руки – руки любимые и руки в белых смотровых перчатках – никто не может помочь мне. Никто не сможет осветить мой путь.

 Но я боюсь. Как же сильно во мне желание бороться. Ведь всю жизнь я училась – нужно бояться боли, нужно бежать от нее, новое страшно, старое – лучше, понятнее. Я хочу и не хочу знать – что за чертой. Но еще сильнее страха – ожидание встречи. Ожидание встречи с моим человеком.

 Он приходил ко мне во снах. Четыре года. Он смотрел на меня и говорил:

– Я приду.

 Он толкался ножками мне в ладонь и говорил:

– Я с тобой.

 Он растягивает меня изнутри, он вызывает волны боли одну за другой. И говорит:

– Выпусти меня, я хочу увидеть мир.

 Я смотрю в темноту, на бегущую над полом полоску подсветки, на блестящие ножки кювеза для новорожденных, на  проходящие туда-сюда туфли акушерки и врача.

 Я знаю, что они – уже за чертой, как и сотни тысяч до них, сотни тысяч родивших и перешедших, боявшихся и принявших.

И я прошу их, я прошу сотни тысяч, встать за моей спиной, помассировать мне поясницу, протереть мой лоб влажной ватой, встать рядом, как бесстрашная конница, и пойти со мной в мой бой.

 И пусть мой бой страшен, пусть он рвет мое лоно, я уже не боюсь. Я жду эти волны, и пусть волны будут сильнее, я запрыгну на ту, что вздыбится выше всех.

 И на гребне, на пике я чувствую, как подвернулась головка – и в следующий миг я вижу его всего. Вот он, мой человек, синетелый и черноокий, розовеющий на глазах. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ.

Я кормлю его первыми капельками молока из своей груди, моего долгожданного гостя.

 И две пары рук, мужские и женские, обнимают его через кокон пеленок, и два голоса говорят:

– Я приветствую тебя.

Надежда Ларионова

Молочная Фея сдавливает мою ареолу. Я дергаюсь, и она тотчас отпускает сосок. Мне больно. Больно даже от ее осторожных пальцев, не то что от десен голодного ребенка.

– Соски привыкнут, – ласково говорит Фея и накидывает на худенькие плечи пальто.