По мере роста экономической и военной мощи стран Тройственного Союза перспектива крупномасштабной войны в Европе стала всё сильнее тревожить США (или САСШ, как их называли в то время). С приходом в Белый дом президента Вудро Вильсона в Вашингтоне принялись плести политические интриги и одновременно вооружать европейских союзников. Французам для усиления армии навязали льготный кредит, причём благодаря хитроумной комбинации девяносто процентов субсидированных денег остались в Новом Свете. Кредит пошёл на оплату главным образом американских компаний. Так, концерн «Бетлехем Стил» подрядился изготовить для Парижа по французским же чертежам 10 тысяч 75-миллиметровых пушек и три тысячи 105-миллиметровых гаубиц. Форду достался заказ на 12 тысяч однотонных автомобилей, фирме «Кольт» – на 35 тысяч пулемётов, заводы в Лоуэле и Бриджпорте обязались поставить сто миллионов винтовочных патронов. Кроме того, на американских заводах и фабриках для оснащения армий европейских союзников выпускались кожаные ботинки, шились шинели, штамповались стальные каски… Дальновидный (или просто хорошо осведомлённый) президент Вильсон обязал техасских ковбоев вдвое увеличить поголовье лошадей, а перед тихоокеанскими китобойными флотилиями поставил задачу обеспечить троекратный рост добычи рыбьего жира.

Американское оружие стало прибывать в Европу осенью 1913 года. Опасаясь, что в случае «молниеносной» войны можно не успеть провести всеобщую мобилизацию, союзники по Антанте начали увеличивать численность своих вооружённых сил заранее. Причём комплектовать растущую как на дрожжах армию личным составом в значительной степени приходилось за счёт вербовки туземного населения в принадлежавших им колониях. В Марсель, Бордо, Саутгемптон и Ливерпуль потянулись пассажирские пароходы, до отказа набитые зулусами и индусами, бушменами и туарегами, сикхами и зуавами. Зажиточные призывники ехали вместе со своими многочисленными жёнами, верблюдами и домочадцами. Лондонские и парижские вокзалы, ставшие главными перевалочными базами орд рекрутированных туземцев, превратились в некий симбиоз Вавилона, Содома и Гоморры. Ужас жителей обеих европейских столиц невозможно передать словами, хотя русские и немецкие журналисты пытались это сделать, соревнуясь друг с другом в злорадстве и изощрённом сарказме. «На Елисейских полях я насчитал более сорока пяти шатров, в которых временно поселились прибывшие из Северной Африки бедуины, – писал корреспондент «Петербургских ведомостей», скрывавшийся под псевдонимом А.К-овъ. – Говорят, поезда не справляются с перевозкой всех мобилизованных африканцев, вокзалы переполнены, и поэтому гости из южных стран растекаются по Парижу, располагаясь на ночлег на газонах и в парках. Здесь, на Елисейских полях, будущие солдаты «непобедимой французской армии», ни слова не понимающие по-французски, сушат свои вонючие бедуинские халаты, режут и свежуют привезённых с собой баранов и, извиняюсь, прилюдно справляют естественные потребности… Утончённый Париж ныне превратился в подобие цыганского табора или багдадского базара».

В июне 1914 года произошло громкое политическое убийство. В боснийском городе Сараево английский шпион Гаврило Принцип несколькими выстрелами из револьвера смертельно ранил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супругу. Планируя эту провокацию, агенты Антанты целили в самое уязвимое место Тройственного Союза: они надеялись поссорить Австро-Венгрию с Сербией, пытавшейся покровительствовать над проживавшими в Боснии славянами. Но из этой затеи ничего не вышло; наоборот, эффект получился обратный. Террорист во всём признался: оказывается, по национальности он не серб, а шерп, жалованье он получал в Форин Офис, а папа его был турецкоподданным башибузуком. На скором, но справедливом суде в венском дворце правосудия роль англо-французских разведслужб была полностью изобличена. Неистовый Вильгельм II чуть было не объявил всеобщую мобилизацию, и Николаю вместе с Францем-Иосифом стоило немалых сил его удержать. Российский и австрийский монархи с трудом убедили своего августейшего коллегу, что их страны ещё не готовы к великой войне, и просили немного подождать. В итоге Европа прожила ещё один мирный год, но к лету 1915-го в воздухе опять отчётливо запахло порохом…

Последнее воскресенье июля, как это обычно бывает в Севастополе, выдалось жарким. Лишь когда солнце склонилось к западу и зависло над Константиновской батареей, летний зной улетучился, и Мичманский бульвар заполнила пёстрая публика. Играла музыка – оркестр в парке опять был неподражаем.

Мичман Казанцев неторопливо прохаживался вокруг памятника Казарскому. Его друг и однокашник Мунивердич, в общем-то, человек достаточно пунктуальный, сегодня по какой-то причине опаздывал, и мичман от нечего делать ощупывал взглядом фигуры фланирующих по бульвару дам. Он знал, что в жаркую погоду многие барышни, чтобы не потеть, под юбками не носят нижнего белья, и это будоражило его воображение. За свою неумеренную любвеобильность Казанцев ещё в Морском корпусе получил меткое прозвище Вова-Казанова.

Впрочем, дамы всех возрастов тоже одаривали юного офицера игривыми взглядами и кокетливыми полуулыбками. Прекрасно сложенный, в белом кителе и белой фуражке, при кортике, Казанцев неизменно привлекал внимание представительниц прекрасного пола. Он был очень красив – правильные, мягкие и немного детские черты его лица нравилось всем, кроме него самого. Чтобы казаться старше и мужественнее, он отрастил усики, но желаемого сходства с бывалым морским волком всё равно не приобрёл. От Казанцева по-прежнему веяло юностью, и лишь он один по глупости считал это недостатком.

Позапрошлогодний выпускник Морского корпуса Владимир Казанцев служил на эсминце «Дерзкий». Два месяца назад его назначили врид, то есть «временно исправляющим должность» (да-да, по тогдашней терминологии именно исправляющим, а не исполняющим, и должность, а не обязанности) минного офицера, чем он был очень горд. По штату эта должность уже лейтенантская, и её должны занимать офицеры, окончившие шестимесячный курс Минного класса в Кронштадте. Однако из-за нехватки кадров Казанцева на учёбу не отпустили, а направили на устроенные здесь же в Севастополе ускоренные курсы подготовки минных специалистов. Вообще морская карьера у красавчика мичмана складывалась вполне удачно, хотя во время обучения он успехами не блистал и в своём выпуске по среднему баллу аттестата числился в самом конце списка.

«Дерзкий» и однотипные с ним «Беспокойный», «Гневный» и «Пронзительный» составляли 1-й дивизиона эскадренных миноносцев Минной бригады. Это были первые «новики» Черноморского флота, построенные «Обществом Николаевских заводов и верфей». Моряки отзывались о них восторженно – корабли были быстроходными, хорошо слушались руля и отличались особой надёжностью полученных из Германии механизмов. Вооружение по сравнению с их предшественниками – эсминцами типа «Лейтенант Шестаков» – было чрезвычайно мощным: три дальнобойных 102-мм орудия Обуховского завода с длиной ствола в 60 калибров и пять двухтрубных торпедных аппаратов. За считанные секунды «Дерзкий» мог дать бортовой залп из десяти 450-мм торпед! Кроме того, корабль при необходимости принимал на палубу до 80 мин заграждения, а для самообороны от вражеских аэропланов на нём имелись две 47-мм зенитные пушки и пять пулемётов «Максим».

Казанцев гордился тем, что получил назначение именно на «Дерзкий», а не на «Гневный» или «Беспокойный». «Вообще, как можно было дать кораблю Российского Императорского флота такое имя – «Беспокойный»? – недоумевал он. – Бес покойный… Ужас! То ли дело – «Дерзкий»!»

– Мы – дерзкие, – говорил мичман о себе и своих коллегах-офицерах знакомым барышням. – Гневные гневят Бога, беспокойные беспокоятся, а мы – дерзим!

После чего Вова-Казанова обычно декламировал популярный в те годы фривольный стишок Константина Бальмонта: