Но после того, что произошло и как это произошло, я не уверен. Я знаю лишь одно: все закончилось очень плохо.
Глава 5
Мармелад
Жаркое пахло потрясающе, разговор за столом был интересным, и присутствие нового собеседника придавало ужину атмосферу праздника. У нас по-прежнему были праздники: папа говорил, что нужно отмечать ход времени и смену времен года. Поэтому у нас были дни рождения, летнее солнцестояние и Рождество, хотя мы не верим в бога. Мне было жаль Фёрга, который прятался на улице. Я поглядывал на папу, надеясь, что он смягчится и скажет, что его другой сын вернется с минуты на минуту. Тогда Фёрг немного подождет, с невинным видом войдет в дом и присоединится к нам. Но папа этого не сделал.
Я видел, что Бар тоже вопросительно смотрит на папу. Наконец он слегка тряхнул головой. Через несколько минут Бар встала и взяла котелок с жарким, сказав, что в ее порции одна картошка и почти нет трески. Я был увлечен разговором с Брэндом, но заметил, как Бар открыла маленькое окно в стене за камином и протянула миску с едой в темноту.
«Простите, – сказала она, когда Брэнд обернулся, почувствовав сквозняк. – Здесь становится душно».
«В свежем воздухе и ветерке в спину нет ничего плохого, – возразил Брэнд. – Я столько лет провел в море, что теперь мне становится не по себе, у меня начинаются приступы клаустрофобии, если я задерживаюсь в помещении. Я совсем разучился спать на суше. Засыпаю только под убаюкивающий шум волн».
Папа сидел рядом с мамой и кормил ее с ложечки, одну для нее, другую для себя, как он делал всегда. Бар сидела с другой стороны и вытирала мамин подбородок, когда у нее текла слюна. Это было таким привычным действием, что я никогда не задумывался, что кому-то это может показаться странным или неприятным. Хотя, конечно, я почти никогда не задумывался, что могут подумать о нас и нашей жизни незнакомцы, которых мы видели так редко.
Но, по-видимому, Брэнду было некомфортно от того, что взрослую женщину кормят как ребенка. Он отвернулся и заметил стопку книг у стены. Заметив мой взгляд, он спросил, зачем они нужны, и тогда мы начали обсуждать книги, чтобы дать маме немного личного пространства, которое, по мнению Брэнда, было ей так необходимо. Когда я сказал, что это мои книги и в них просто истории, а не полезная литература, Брэнд тут же начал расспрашивать меня, что мне понравилось и почему. Для меня это было чем-то новым – впервые чужой человек задавал вопросы обо мне. Наверное, поэтому я открылся и все рассказал.
Я сказал, что мне особенно нравились истории об апокалипсисе и антиутопии, потому что мне всегда хотелось узнать, что люди из До думали о возможном После. Брэнд сказал, что никогда не слышал слова «антиутопия», и я объяснил ему, что оно означает. Затем он спросил меня, какая была худшей, и без лишних колебаний я назвал «Дорогу»[6], историю об отце и сыне, путешествующих по Америке. С самого начала я чувствовал, что она кончится плохо, и не ошибся. Я сказал Брэнду об этом, и он кивнул, словно я сказал что-то очень умное и мудрое, а не просто коротко описал прочитанную историю.
«Возможно, именно это произошло в Америке, – сказал Брэнд. – После Обмена нашлось достаточно крепких ублюдков, чтобы воплотить этот кошмар наяву».
«Надеюсь, что нет», – ответил я.
Я говорил искренне, потому что никто не заслуживал такого будущего. Даже безумцы, входившие в Ограниченный обмен.
Разговор об Обмене привлек внимание папы. По этой причине, а еще потому что мама наелась, он включился в разговор. Брэнд спросил, что нам об этом известно. Папа ответил, что никто не знал, кто это начал, но в дальнейшие события были втянуты все. Выжившие обвиняли друг друга. Тогда мир еще говорил с самим собой – нации беспокоились о том, что о них подумают другие, прежде чем замкнуться в себе. Папа сказал, что спустя пять-десять лет они замолкли навсегда. Брэнд кивнул. Примерно то же самое он слышал от своих родителей.
Это произошло спустя семьдесят лет после Гелдинга – спустя целую жизнь, по библейскому стилю. Я знаю это, потому что один из беби-бастеров оставил надпись краской из баллончика на стене старой церкви Саут-Уиста, и погода до сих пор не уничтожила ее, хотя с каждым годом буквы становятся все бледнее:
Время жизни нашей – лет семьдесят,
Восемьдесят – для тех, кто сильнее.
И все, из чего эти годы слагаются, —
труды тяжкие и суета;
Быстро уходят они, и мы исчезаем.
Пс. 90.10
Мне кажется, тот, кто написал это, был на стадии «трудов-и-суеты», потому что почерк выглядит неровным и злым одновременно. Бар говорит, что эти слова – стон Последнерожденного поколения.
К тому времени численность населения планеты резко сократилась. Папа использовал эту проблему в качестве математической задачи, поэтому я знаю цифры. До Гелдинга в мире жило 7,7 миллиарда человек. Спустя семьдесят лет – менее десяти тысяч. У меня кружится голова, когда я пытаюсь представить такие большие цифры и то, как почти весь человеческий род исчез в никуда. Если быть точнее, спустя семьдесят лет нас осталось восемь с половиной тысяч. Вот только смертность заметно выросла, потому что на Гелдинге проблемы не закончились.
О более поздних событиях вроде Обмена или Конвульсиях, или Голоде мы знаем меньше, чем о том, что произошло задолго до них, потому что мы получаем всю надежную информацию из книг, которых у нас немало. Но после Гелдинга новых книг выпускалось все меньше, а потом выпуск и вовсе прекратился, словно люди больше не видели смысла в том, чтобы писать для поколений, которые никогда не родятся. Или они писали в интернете, который представлял собой паутину электрических сетей и тоже не выжил. Поэтому реальные истории о последних годах передаются устно, и хотя эти события произошли не так давно, именно они, а не то, что случалось раньше, похожи на мифы и легенды, ведь более ранние события зафиксированы в письменном виде и вошли в историю. Вот почему незнакомцы при встрече всегда обсуждают последние дни До – Долгое прощание. Люди сравнивают свои версии услышанного, надеясь, что другой человек поделится новой деталью этого пазла, который, по правде говоря, никому не суждено собрать.
Истории, которые знает моя семья, не описывают общую картину событий, потому что, конечно, люди лишь видели очертания вещей или слышали о чем-то на расстоянии. Какое-то время эти истории все равно хранились вдалеке от всего мира, не в лагерях, но и не на свободе, до тех пор пока беби-бастеры не поняли, что Гелдинг не остановить и нет никакого смысла пытаться заново заселить мир, ведь людей осталось так мало. Именно тогда родители папы отправились на остров, на край света, подальше от мира, пока он не разрушился полностью. Я думаю, они сделали это в первую очередь из вежливости. Папа вспоминал, как его мама рассказывала, что беби-бастеры, которым на тот момент было гораздо больше пятидесяти и оставалось жить немного, как-то странно смотрели на них, таких юных людей и с гладкой кожей. В их глазах было нечто похожее на скорбь, зависть и обычно – но не всегда – сдерживаемый гнев.
«Они открыли ворота и отпустили нас, – рассказывала бабушка. – Хотя они подчеркнули, что мы всегда были свободны, тот факт, что они сказали это, говорил об обратном. Мы ушли и продолжали идти до тех пор, пока море не отделило нас от земли. Там мы и обосновались».
«Остаться на острове не было чем-то странным или безумным», – заключил папа.
Брэнд кивнул. Конечно, мы все понимали: передвигаться по суше становилось все менее надежным и безопасным в последних днях агонии До.
«Море – это дорога, ведущая в любую точку мира», – сказал Брэнд. В его голосе слышалась гордость, словно море было его личным королевством. Но ведь, по его словам, он повидал полмира. Возможно, он имел право так говорить.