Меня не волнует его реальная жизнь, друзья, подруги, знакомцы, недруги, любовницы, начальники, подчиненные. Это скучно. Там он наверняка совсем иной, не такой, как мне хочется. Не загадочный, не тайный, с вонючим окурком в пожелтевших зубах. Обычный прохожий не вдохновляет. Утомляет как рутина, как туалетная бумага одного и того же серого цвета в бесконечном рулоне, которую не замечаешь, не обоняешь и, более того, даже отучиваешься ощущать.

Он уходит, окутанный дымом и морозом, я отхожу от окна, озябшая и влюбленная. В придуманный образ, в придуманный запах чужой сигареты.

***

ТАРАКАН

Это всегда трудно – вести себя естественно вблизи новой любви, в ауре нового чувства, в перекрестке новых обожаемых взглядов и поэтически отточенных фраз, управлять слегка приподнятым над землей и оспаривающим законы гравитации телом, рассчитывать точность грациозных и вместе с тем неуклюжих от розовощекого смущения движений.

Он смотрит на тебя, хмельной от твоего запаха, сверкающих сквозь радостные слезы глаз, возбужденной трескотни, бессмысленной суетливости. Ты лихорадочно перебираешь в ликующей голове способы его духовного услаждения, потчуешь музыкальными изысками и расцветаешь от того, что его вкусовые пристрастия схожи с твоими, легонько, невзначай задеваешь столбик режиссерских и актерских имен, выколупываешь из него некоторые, самые любимые, и восторгаешься его осведомленностью и признанием твоего иллюзорного киномира, проводишь пальчиком по незапыленным от частого востребования корешкам книг и, отслеживая его понимающий взор, поешь внутри себя дифирамбы в его честь. Смазливость, стройность, мужская обольстительность и сексапильность вкупе с северными чертами, выстраивающими антипод бабнику, и непрямолинейным, неоднозначным мышлением окончательно сводят тебя с ума. Ты научена жизнью не верить в совершенство рядом, только в книжках и на экране, тебя кружит танцующая кровь, поцелуи еще редки, легки и звонки, как мелкие градинки, объятия стеснительны и коротки. Еще далеко до слияния и вселенского покоя, следующего за ним, чувствами пока правят вздохи, ужимки, глупые улыбки, случайные прикосновения, которые бросают в жар.

Ты мечешься по кухонке в поисках чуда, способного ублажить его. В первом, основном для тебя, ты счастлива – его дух совершенен и близок твоему. Теперь чисто житейская фраза, как маятник, слева направо врезается в полушария: «…через желудок», «…через желудок». Вино? Нет. Пока страшно. Для начала не совсем культурно. С возможными последствиями. Чай? Забито, хотя, если дорогой, с добавками бергамотовыми, к примеру, то, быть может, самое то. Успокаивает, размягчает, как говорят англичане, девять стаканов утром взбодрят, девять на ночь разбудят раньше петуха, девять после полудня расслабят. Сок? Конечно, это по-детски, но холодный, скрипучий, он насытит витаминами и силой. Но окна лижет зима, ветер воет печальнее волка, а он – дитя лета и хочет тепла. Тогда – кофе, не растворимое коричневое нечто, а только в зернышках, с кофеином, с ароматом, вызывающим зависть соседей и пролетающих мимо при открытой форточки голубей.

Он кивает, он согласен, а ты радуешься своей проницательности, что-то болтаешь, совершенно не слыша саму себя. Извлекаешь из анналов кухонной утвари новенькую изящную, ровно на две чашечки, золоченую кофеварку, отражаешься бегемотной улыбкой в ее магазинном блеске, позвякиваешь длинной ложечкой по изогнутым стенкам, заливаешь в девственную полость прохладную воду, сверху горкой насыпаешь намолотый им кофе (ты доверила ему это сугубо мужское занятие), топишь пахучий порошок, ставишь неиспытанную красавицу на чуть заметный огонь и ждешь.

Флюиды заморского чуда будоражат, беседа замедляется, почти замолкает, ты наполняешь тишину звоном старинных полупрозрачных фарфоровых чашечек, сервируешь стол: конфеты (самые-самые), набор крохотных пирожных для услады кончика языка, вазочка с вареньем из дикой клубники, шесть лимонных солнышек на блюдце, сливочник со сливками. Пенка на кофе опасно подрагивает, теперь ты держишь кофейник за деревянную ручку, готовая снять напиток с огня в любую секунду. Он неслышно дышит тебе в спину, ты чувствуешь это взволнованной кожей и еще больше распаляешься. Скорей бы обмакнуть пылающие губы в горячую жидкость, чтобы утопить в ней дрожжевое смущение.

И вот она, благоуханная, разливается по чашечкам буро-золотым водопадиком. Ты опять излишне суетишься, стрекочешь, несколько раз предлагаешь и то, и другое. Он мягко касается твоей дрожащей руки, пытаясь умиротворить тебя своим теплом и счастливо-пьяным взглядом. Ты расплываешься в улыбке, говоришь «У-ух» и делаешь первый глоток.

Вместе с кофе на языке ощущаешь нечто. Овальное, как семечко, довольно крупное и незнакомое языку. Ты брезглива до патологии, пуглива и отрицательно выдрессирована жизнью на всякую мерзкую, насекомообразную живность. Ты вывела всех тараканов предыдущих жителей твоей квартиры два года назад. Ты чистоплотна и отмыла после них до блеска свое жилище. Но кофеварка, подаренная когда-то мамой, хранилась в коробке нетронутой много лет. На ее дне испустил дух один из шестилапых. Но ты слишком волновалась и не сполоснула сосуд для кофе. Коричневый труп слился с цветом напитка, проварился вместе с ним, продезинфицировался при 100 градусах по Цельсию и оказался (к счастью!) в твоей, а не его, чашке.

Ты влюблена и не можешь отдаться инстинктивному порыву заорать и выплюнуть гадость. Ты прижала ее языком к небу и боишься проглотить вместе с кофе, дабы не излиться рвотой перед дорогим гостем. Он мечтательно размешивает ложечкой сливки, хвалит твои кулинарные способности, не сводит с тебя глаз. Ты объята ужасом и незнанием что делать. Бежать в туалет или ванную, плеваться там, брызгать водой, чтобы ополоснуть рот, – подозрительно. Выложить изящно таракана на ложку – невозможно. Что подумает гость о твоей чистоплотности и сможет ли он вообще когда-либо после этого пить твой кофе? Любовь душит, кофе обжигает рот, таракан выворачивает кишки. Еще немного – и мужчина твоей мечты заметит в полумраке кухни твое странное состояние. Мозг ищет выход, подмышки заливает пот, к горлу подступают кашель, икота и чих одновременно.

Спасает телефонный звонок из комнаты. Долгий, пронзительный. Ты пожимаешь плечами в знак извинения и вылетаешь из кухни. Хватаешь на бегу керамическую вазу и освобождаешься от неудачного глотка. Таракан плюхается на дно, смешанный с кофе и слюной, ты посылаешь ему вслед еще несколько судорожных плевков и, роняя трубку, кричишь счастливое: «Алло-о!»

***

ЛЮБОВЬ

Я любила его в любом состоянии. Когда он спал на спине, похрапывая, как утомленное солнце. Когда сворачивался клубком, упираясь в мой живот абрикосообразной попой. Когда утопал лицом в подушке, и я боязливо прислушивалась к каждому следующему глухому вздоху. Я любила его и млела, когда он покряхтывал над дымящейся тарелкой, уписывая с причмокиванием и похвалами мои кулинарные опусы, всегда дешевые, простые, но вкусные.

А как я томилась под прищуренным взглядом его дымом затянутых глаз! Он присасывался к сигаретке, как дитятко к соске, и ублажал себя и ее с нескрываемым наслаждением. Я пряталась в кресле, подпирая подбородок кулаком и мечтала. Я видела, как вырастают крылья у него за спиной, как он протягивает мне шлем летчика, усаживает на спину, пристегивает к ней спецремнем, и мы вылетаем с предпоследнего этажа бетонного пальца куда-то в дремучую, пахучую, трескучую от нашей радости и удовольствия даль. Сигаретка умирала, я подсовывала ему следующую, плетя кружево своих женских фантазий.

Я любила его одежду, того же размера, что и мой, того же стиля и той же предпочитаемой мной фактуры. Раз в месяц я аккуратно перебирала ее в шкафу, который принадлежал только ему, источал только его запах. А я обожала его детский запах, без примеси кислых, тяжелых испарений. У него не пахли подмышки, и я восхищалась. Носки, которые он изящно, смущенно, как бы невзначай под предлогом забывчивости оставлял в зеленом тазу в ванной, не обладали обычными, стандартными признаками грязности. Им был присущ лишь аромат велосипедной пыли, смятой травы, разбрызганных луж. Грязь носков имела какое-то сугубо природное, а не человеческое происхождение. И я радовалась и терла черные и синие тряпочки-носочки между намыленных ладоней, напевала блюз черной луны, подражая Элле не голосом, а только желанием преображения и ванного перевоплощения. Ванна служила обителью моих эмбрионально существующих способностей. Я не старалась развить их и выпустить наружу из своей телесной оболочки. Меня вполне устраивал вариант сотрудничества моих тела и души, при котором последняя ежесекундно что-то порождала, а первое предоставляло капсулу-домик для того или иного креативного эмбриончика. Мне достаточно было любить его, чтобы однажды с легкостью отказаться от гнетущей когда-то идеи общественной самореализации.