Сердце женщины, терзаемой мечтами, подстраивается под ритм шагов каждого входящего и выходящего. Оно либо отстукивает мелкую, семенящую дробь, как ножки Дюймовочки на дискотеке насекомых, либо вязнет в медлительных колыханиях, и тогда его удары звучат особенно тяжело и гулко, словно мгновенно всасывается вся ее кровь в маленький стучащий мясной комочек и с Ниагары обрушивается на ее истосковавшуюся, перекисающую плоть.
Она завидует женщинам, мысленно провожая их взволнованные спины, идеализирует мужчин, безрезультатно гипнотизирует их равнодушные к ее двери разгоряченные тела. Она молит Великую Даму Любовь заглянуть, приостановиться, всего лишь дыхнуть в металлическую дверь ее уютненькой норки, но та не слышит и проскальзывает всегда мимо, вверх и вниз, вниз и вверх на чужих каблучках, на спущенных петлях чужих колготок, на обласканных объятиями ароматных подолах чужих юбок, на осыпанных поцелуями чужих волосах. Чужих. Только чужих.
Женщина изнывает, уже не ведая, куда спрятаться от своего пылающего тела. Ее мягкие пальцы гладят набухшие от желания родные клетки, но они отказываются принимать собственные ласки, они требуют чужих флюидов, запахов, прикосновений. Она не плачет, потому что все слезы вытекли давно вместе с надеждой. Она тешится лишь редкими, почти призрачными, воспоминаниями и реальным настоящим, которое, увы, за ее дверью.
В полнолуние женщина затягивает окна густыми портьерами, но белый самодовольный блин на черном небе все равно угнетает ее, и жажда любовного томления и растворения в мужском теле усиливается. Временами она хоронит последнюю надежду в перину, придавливает ее своей тяжелой массой и призывает критический возраст перешагнуть через десятилетие к ней нынешней. Но минуты, часы, дни не слушают ее и вышагивают с мерностью упрямого метронома. Она все еще молода, относительно, сравнительно, достаточно молода, родник ее желаний хлещет в ее сердце и не вырывается наружу даже вместе с кровью, что покидает ее периодично или же случайно как следствие порезов и других бытовых травм.
А ночь между тем воркует, лестница шепчет, воздух качается, а женщина ждет. Она не мечется, не выскакивает из влажной от ее тепла постели, не прилипает к двери, пытливо примазывая ухо к замочной щели, не осуждает грешников, не плюет, даже мысленно, липкой слюной в следы влюбленных, не заливает горячую плоть бордовым вином, не забивает ноющий желудок деликатесными изысками. Она не делает ничего, даже не шевелится, потому что все оное испробовала, знает, что ничего не помогает и не избавит уже ее требовательное «я» от жажды иного «я», ее земное инь от инстинктивного влечения соединиться с неведомым янь.
Она знавала мужчин, долго и не очень, близко и коротко, серьезно и весело, с удовлетворением и без, но всегда с любовью или влюбленностью, или хотя бы с еле уловимым восторгом под ложечкой. Так ей казалось. И она оправдывала свое непостоянство этим волшебным «ах» в сердце, что вспыхивало часто, несмотря на запреты ее головы. Все унеслось, пронеслось, промчалось, как яркий фирменный поезд мимо заброшенного, глухого, нелюбимого цивилизацией полустанка. Она, та, унеслась в купе того же поезда, а нынешняя увеличилась, раздулась втрое, ягодицы уже не выставляла напоказ в тугих юбках или джинсах, а прятала в балахоны-платья, свитера и кофты до колен, чтобы хотя бы видеть свои отекшие ноги в растоптанной обуви, модной, дорогой, но не изящной. Грудь не подтягивала кружевным лифчиком на косточках, а утягивала плотным атласным.
Тогда выбирала, выковыривала избранника в толпе воздыхателей, словно редкие абрикосы из компота, отбрасывая при этом дольки обычных яблок и груш. Отбирала, хохотала, пользовалась и ныряла в следующий омут за новой рыбкой. То вдруг форма пальцев любовника ее не устраивала, то узловатые его коленки, то зад казался плосковатым, а брюшко недостаточно упругим, целовался невкусно или сморкался громко, суп ли втягивал в себя шумно, сигареты ли курил нетомно. Всегда она углядывала мизер, который молниеносно раздувался до катастрофы и отвращал ее от ухажера. Она смеялась, встречаясь, и улыбалась, прощаясь. Она восхищалась собой, и это самолюбование подцепляло добычу даже без наживки.
Потом клюнул лучший – так казалось – потому что хотелось внушить себе, что и она не хуже монакских принцесс и способна на счастье, самое-самое, без их роскошных возможностей выбора. Кольцо блестело, детки распускались, квартира насыщалась утварью, былая пылкость супруга утекала в газеты, ТВ и какую-то серенькую работенку, она же устандартивалась в среднестатистический тип сорокалетней бабы. Глаза потеряли девичью диковатую открытость – щеки напирали, превращая их в глуповатые поросячьи щелки. Не спасало даже щедрое количество дорогой косметики. Боевая раскраска уподобляла женщину заведующей вокзальным буфетом, хотя она не относилась к сфере обслуживания, да и не любила ее. Спина налилась жиром, раздалась до размеров «Доски объявлений» и тяготила, и сковывала ее, как черепаший панцирь. Внутри него задыхалась ее юная самонадеянность.
Мужчины, которые впечатляли ее, уже пробегали, проходили, проезжали, не задерживая на ней взгляд. Такие были любимы, ухожены, обласканы, согреты, удовлетворены своими чувствами, избранницами и жизнью. Ее тянуло заглянуть в их мирок и украсть хотя бы глазами ломтик их счастья. Да, бывало, что ее останавливали, заигрывали, напрашивались на ночку или легкое знакомство, но все не те, какие-то заброшенные, неустроенные, жухлые, как ноябрьская опавшая листва. Она уже лишилась сладости выбора, превратившись в жалкий объект чьего-то недостойного ее оценивания.
Женщина приобретала дорогие туалеты, туфли, сумочки, перчатки в бутиках, украшала эти шедевры кутюрье золотыми серьгами, брошами, перстнями, браслетами, цепочками, дважды в неделю посещала парикмахера, маникюршу и педикюршу, источала только французские ароматы, но самого нужного ей она не могла купить. Муж ей достался правильный, спокойный, домашний, налево не хаживал и не засматривался, супружеский долг исполнял регулярно, щедро, качественно. Но ее влекли завоевания, жажда нового, неизвестного. Добропорядочная мать и жена не усмиряли гетеру ранга Таис Афинской в ее душе.
Она яростно сжигала свои неудовлетворенные инстинкты на аэробных скачках, парковых тропинках, дыша в затылки разновозрастным бегунам, на тренажерах, поражая инструктора количеством дисков в противовесе, в тире, где уничтожала всю дневную норму дроби и патронов. Туда ее тянуло больше всего, в безумный мир мужчин, откуда начинается убийство. Она понимала, что там должны бывать настоящие парни. Ведь все мужчины, слабые и сильные, плохие и хорошие, мямли и чингачгуки, – стрелки от природы-матушки, что наделила их самой мирной пушкой. Они стреляют, порождая жизнь, орошая женщину, реализуя свое мужское эго. Она с наслаждением смотрела на их хладнокровные лица, сдержанные движения, хитрый прищур глаз, с восхищением ловила ушами их редкие, сухие крепкие словечки, провожала их нервные плевки из жестко сомкнутых губ и млела. Низ ее живота пылал. Она выглядела нелепой в своих женственных одеждах, как наряженная елка в середине июля на берегу моря. Сначала ее презирали, как неполноценное существо, созданное Богом всего лишь из ребра, потом обливали смешками, позже привыкли и, так как она хорошо стреляла, сочли за своего парня. И все. Разопревшая, как после парилки, она добредала до дома и падала в постель. Ночью по ней ползал супруг, ненавидевший ружье с армейской поры.
Однажды он тихо умер, так же тихо, как жил, ночью, во сне, спрятав голову в ее пахучую подмышку. Женщина поплакала и простилась и с ним, и с мыслями о нем. Лишь взрослые дети, временами навещающие ее, мимолетом напоминали ей что-то знакомое, но не более.
Несколько лет она живет одна, поя подруг чаем, а редких любовников винцом или вермутом. Она притаскивает их к себе, когда уже совсем невмоготу и млечные мужские выстрелы необходимы для ее физического здоровья. Они возникают случайно и закономерно исчезают, потому что все не те, не те, не те.
