– Может, выпьете со мной еще? – бомж грязными пальцами в рваной перчатке тряс ее за плечо. – Я угощаю.
Перед глазами Лючины раскачивалась бутылка «Мартини». Бомж смущенно улыбался, и его изрытое язвами лицо светилось тем достоинством и интеллектом, которые все реже и реже Лючина встречала на улице. Может, она просто ходила не по тем маршрутам, а может, она сама давно потеряла их в своем вечном испуге перед миром, который, ей всегда казалось, насиловал ее.
Она обхватила замерзшими ладонями бутылку и коснулась теплой руки бомжа, но не отдернулась брезгливо, а, напротив, обрадовалась его прикосновению. Он открыл бутылку, наполнил пластиковый стаканчик сладкой влагой.
– Спасибо, – прошептала Лючина. – Я желаю вам счастья.
Она помолчала, проглотила последние капли:
– И любви. Много любви. Больше, чем у меня.
Бомж почти не пил, заботливо наполняя ее стаканчик.
– Я как-то больше пивко да водочку. Этим только в юности баловал себя. Вы пейте, легче станет. И сигаретку берите.
Он протянул девушке ею же купленную пачку.
Лючина пьянела и поднималась по миллиметрику над асфальтом, над землей, которая забрасывала ее проблемами. К черту всех! Тетку, автобусы, метро, работу, начальника.
– Уже летишь? – услышала она откуда-то уже снизу. – А я вот не могу, не получается, отлетал и отмечтался. Возьми последний стаканчик.
Лючине пришлось сильно потянуться, чтобы достать волшебные капли.
– Лети, девчонка, пока летается. Счастья тебе!
Его голос звучал для Лючины все тише, пока совсем не слился с ветром, который уносил ее в мягких объятиях куда-то ввысь, где не так много гари, смога и насилия.
***
КУКЛА
Мальчика прозвали Куклой за его кукольную фамилию Куклин. Он страдал, потому что считал кукол, как почти все мальчики его возраста, исключительно девчоночьей забавой. И поэтому мальчик возненавидел и девочек, и кукол так люто, как уставшие от жизни взрослые мужчины могут вознелюбить своих опостылевших жен.
Сначала он начал экспериментировать с пластмассовыми пупсиками, тренируя изощренность своего пытливого ума. Он собирал их вечерами в песочницах дворов, на площадках детских садов, выкрадывал с прилавков магазинов игрушек.
Когда папа мальчика уходил на работу, а домохозяйка-мама удалялась прошвырнуться по магазинам, в ванной происходило обретение первого опыта насилия юным шестилетним сознанием. Ребенок доставал из укромных уголков голых пупсиков, набивал ими таз и тащил невинных жертв к месту расправы. В очень горячую воду, какая только могла литься из красного крана, мальчик вываливал свою уличную добычу. При этом его голосок журчал ничуть не нежнее грохочущей струи. Легкие пупсики плавали на поверхности, но малышу их упрямство не нравилось. Он хватал мамины бельевые щипцы и бил каждого с наслаждением и остервенением, пытаясь утопить тельца. Горячие брызги, пар обжигали лицо и руки мальчика, отчего он еще больше распалялся. Некоторые голыши, насытившись воды, все же тонули, и тогда мальчик орал: «Конец Кукле!». Непокорные подвергались дальнейшей экзекуции. И это было вторым опытом их мучителя.
Мальчику очень хотелось поджарить их на сковородке, как это проделывала мама с птицами, рыбками и животными, готовя ростбифы, лангеты, чахохбили и прочие блюда. Но от него прятали спички и перекрывали газовый вентиль, на улицу же мальчик не мог перенести это действо, так как всегда находился под острым присмотром мамы или приходящих по вечерам бабушек. Огонь пока был для него недоступен. Тогда он прибег к бельевой веревке.
Просто повесить кукол за шею, как это делалось по телевизору, правда, с людьми, хотя мальчик еще не понимал, что всего лишь с киноактерами, было для него неинтересно. Он обматывал ниткой пластмассовые ножки и подвешивал пупсов на веревку от ручки окна до двери детской, как конфеты для игры с ножницами и закрытыми глазами, брал рогатку, железные пульки и метко стрелял по застывшим игрушечным улыбкам. Куколки похрустывали, как попкорн в духовке, мальчик клацал зубами, подскакивал к подбитой мишени, кусал ее за животик, так что на нем оставались вмятины. Некоторых он прокусывал до дыр. Это означало для мстителя еще одну смерть, и он взвизгивал: «Конец Кукле!».
Те, что оставались с целыми непрокусанными телами, становились объектами дальнейших притязаний человеческого дитеныша по фамилии Куклин. Он вооружался ножом и вилкой, к пользованию которыми родители приучили свое чадо сызмальства, вонзал левой рукой вилку в пузо куколки, а правой усердно отпиливал торчащие члены – сперва по кусочкам отделял ножку, потом другую, то же проделывал с ручками. Головку оставлял на сладкое. Он протыкал ее от ушка до ушка маминой шпилькой, потом, ухватив папиными плоскогубцами (тaк как из уст папы не раз слышал об электрическом токе и изоляции) все, что осталось от пупса, концы шпильки вставлял в розетку. Кукла гримасничала от боли и ужаса, расплавляясь от 220 вольт, цепь замыкало, свет гас, а мальчик ликовал, вскинув кулаки к потолку и шипя: «Конец-тс-с Кукле!».
Мальчик рос, а вместе с ним из года в год шагало и прозвище. Теперь он всегда таскал в карманах школьной формы всевозможных барби и кенов, их подружек и друзей, черноволосых, рыжих, красно- и чернокожих. Целиком куклы в его карманах не помещались, поэтому мальчик распихивал в своей одежде различные части их тел. О них он тушил бычки, с маниакальным восторгом втягивая ноздрями вонючую гарь. Его презрение к девчонкам, которые в то время поголовно болели фигуристыми, грудастыми импортными куколками взамен бесполых отечественных, выражалось в его издевательстве над предметом всеобщей девичьей любви. Он крал хорошеньких, длинноногих красоток вместе с их мужьями и детишками отовсюду, не задумываясь, расчленял их и сваливал игрушечные трупы в коробку из-под компьютера, в которую дома никто никогда не заглядывал. Часть из них использовал, как уже было сказано, для тушения окурков, над остальными измывался на жертвенном костре.
Полюбившийся ему клип группы «Sound Garden», в котором девочка с полусумасшедшим взглядом жарит на костре свою Барби, он воспринял как толчок к действию, задуманному им еще в пору первых опытов приобщения к уникальной профессии «butcher», то есть мясника или палача. Его возбуждала не горящая кукла, а ее хозяйка. Именно такую задвинутую девочку ему хотелось бы иметь в своих подружках, если бы когда-нибудь он решился открыть свое сердце особи иного пола. И он начал искать ее. Пользуясь своей смазливой внешностью и куколкой, он легко заводил знакомство с любой девчонкой, приглашал ее поесть печеной картошки на субботнем пикничке и в разгар идиллического настроения, когда сытые глаза его временной избранницы мечтательно поблескивали вместе с язычками костерка, мальчик незаметненько насаживал куколку на вертел и опускал его на две рогатки в предвкушении экстаза. Все побывавшие с ним девочки орали одинаково истошно, обрызгивали его слезами, трясли капризными ручками с оттопыренными по-купечески пальчиками, топали ножками и звали мам. Такие в его спутницы не годились. Перебрав приличное количество сторонниц сюсюкания и куклюкания, испытатель махнул на весь женский род рукой. Дура равно Кукла. Но он со своей дурацкой бабской кличкой оказывался в их числе. Выхода почему-то не было.
Мальчик вырос в юношу и отправился в армию. Надежда, что все изменится в новой среде, была раздавлена первым же тяжелым кирзовым солдатским сапогом. К прозвищу прилип даже комсостав. Всякий раз он просыпался с бантом на голове и накрашенными гуашью любых цветов губами. Его демонстративно пропускали вперед, уступали место в столовой или в клубе, требовали закрыть глаза, когда казарма раздевалась и одевалась, выли и улюлюкали, когда он заходил в туалет, а в бане наматывали на его голову портянку, чтоб мужскую наготу не видел. Он кипел и негодовал, но боль ныла все острее.
Два года протянулись для него очень и очень заметно, он умирал душой, хотя телу, согласно возрасту, полагалось расти и крепнуть. Но именно в нем-то, в теле своем, Кукла почувствовал изменения не в плане роста и возмужания, а наоборот. Он весь стал как-то размягчаться, утончаться, ягодицы начало раскачивать из стороны в сторону, носки ступней разлетелись как у танцовщика, щеки перестали чесаться от щетины – она просто однажды утром не вылезла на свет божий, зато до истерики зазудило в области груди. Соски набухли и потянулись куда-то вперед. Но самое страшное происходило в штанах, под ширинкой. Оно все куда-то утягивалось или втягивалось, будто обратно всасывалось под кожу, и за несколько дней до приказа Кукла впервые был счастлив, что уборная предоставлена ему одному. Он почувствовал дикое желание присесть на корточки, чтобы справить маленькую нужду. Когда он с опаской опустил взгляд ниже живота, то своей мужской штуковины не обнаружил.
