– Ты кто? – быстро спросил он, охрипнув от кажущегося недостатка воздуха.

– Маша, – стыдливо ответила деваха, повернувшись к нему всем телом. Посмотрела на Чуба коровьими глазами и улыбнулась.

Невозможно было воспринять её взгляд спокойно.

– Чего уставилась? – набычился он. – На мне узоров нет, чтобы разглядывать, разинув рот, будто картину. Думаешь, ты наисамая ловкая пройда, и я про тебя ничего сообразить не сумею?

– Ну вот ещё, – улыбка на её губах приуменьшилась. – Ничего такого я не думаю.

– А тогда зачем же ты вообще – вот это всё? Откуда тебя нелёгкая угораздила? Какого рожна подтыкиваешься куда не звали?

– Да разве я подтыкиваюсь? – всколыхнула плечами деваха. – Не понимаю, что ты говоришь такое! И почему – не звали? Или ты сегодня не в настроении, Коленька, потому что с похмелья?

– При чём тут похмелье? Не веди со мной игру! Я с тобой тут шутки шутковать не собираюсь и тебе не советую!

– Была охота шутки шутковать. Зачем это мне? Не веду я с тобой никакой игры, успокойся.

– А по-моему, очень даже ведёшь. Ишь, объявилась. Думаешь, ухватила благоприятный случай? Чёрта с два! А ну, давай-ка мне без уловок! Не уклоняйся в сторону, рассказывай про себя!

– Да что рассказывать-то, что рассказывать? Вот глупый. Ты ведь и сам всё знаешь не хуже меня.

После этих слов она снова всколыхнула плечами и неожиданно легко упорхнула на кухню: нервно загремела там посудой, переговариваясь о чём-то с матерью.

– Ма-а-аш-ш-ша-а-а, – медленно повторил Чуб, силясь угнаться сопротивлявшимся умом за звуками своего голоса. – По всей видимости, это серьёзно. Ма-а-аш-ш-ша да не на-а-аш-ш-ша-а-а…

Тут определённо было над чем посмеяться. Но только со стороны. Ибо изнутри ситуации смеяться не возникало совершенно никакого желания.

Он – уже в который раз – потёр ладонями лицо, словно эти настойчивые движения могли отвлечь от душевного зуда. Но раздражённое умонастроение ни на грамм не уменьшилось. Напротив, острая щетина, торчавшая из щёк и подбородка, добавила Чубу неприятное чувство – как если б он вдруг нащупал в нескромной близости от себя отрастающие признаки постороннего человека нездоровой ориентации.

Надо бы побриться.

Впрочем, бриться не хотелось, да и не до того было. Прежде всяких второстепенных процедур следовало разобраться с чумовым бредом, невесть за какие грехи свалившимся ему на шею в женском образе.

– Чего я волнуюсь-то? – сказал он себе. И, нервно швыркнув носом, развил мысль в направлении, близком к желаемому и наиболее вероятному:

– Не надо волноваться. Надо успокоиться и вернуться к памяти, а то как-то сейчас всё безвидно. Я, конечно, на многое способный, но ведь должен и какую-никакую меру понимать.

Чуб не мог поверить в эту деваху с округлой попкой и крепко выдающимся бюстом.

Он не хотел даже предполагать, что может в неё поверить.

Но откуда тогда взялась эта Маша? Отчего она так по свойственному грюкает посудой и переговаривается с матерью, будто в самом деле является членом семьи? Она не должна себя так вести, она вообще не должна здесь находиться! И что такого знакомого почудилось ему во внешних формах девахи? Нет, если он и вправду подцепил эту бациллу женского рода, то где и когда? Вот же какая байда, просто замкнутый круг, чертовня, безлепица!

Чуб сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как будто собирался нырнуть в глубокую воду. Однако успокоиться не удалось. В груди то начинало теплиться, то холодело. А в уме копошились восклицательные знаки и разное прочее, трудноизъяснимое, но однозначно склонявшееся в протестную сторону. Вместе с тем подлый червь сомнения подгрызал его мозг и высасывал волю к сопротивлению неясным обстоятельствам. Всё позади было неопределённо и впереди то же самое.

Чуб не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему доводилось попадать в более глупое положение. Ни дать ни взять переплёт.

Самым простым казалось пойти со двора куда-нибудь выпить водки или хотя бы пива, дабы прояснилось в голове и мысли отыскали верное направление к правде. Но денег не было, чтобы отправиться в магазин, а на кукиш ничего не купишь. У бати в заначке наверняка припасён самогон – так ведь и просить смысла нет: он не поделится ни под каким соусом, хоть ты его пластуй на тонкие шматки или пришпандоривай к стене гвоздями. Куркуль, одно слово.

А без вспомогательных средств Чубу с трудом верилось даже в собственную достоверность – как если б он являлся своим несуществующим братом-близнецом, похожим на факт материального мира только внешней оболочкой, а на самом деле противоположным не только самому себе, но и всему, до чего только можно дотянуться воображаемыми руками.

Единственной существительной реальностью для него сейчас являлась вязкая нереальность происходящего. Будто он присутствовал на случайном самодеятельном спектакле, в котором сначала совсем не собирался принимать участие, а предполагал просто поглазеть на ненастоящую жизнь, но вдруг сам не понял, как его схватили за руки и выволокли на сцену для неясных пока – скорее всего издевательских – целей; и теперь оставалось лишь теряться в догадках, представляя себя дурак дураком и ожидая дальнейшего развития событий. Или будто он увлёкся просмотром фильма по видику. Тоже похожее ощущение. Если глядеть на себя издалека, можно даже на короткое время перестать беспокоиться обо всём, как это получается у любого ординарного зрителя, и терпеть до конца предполагаемого фильма, чтобы потом с новой силой обратить внимание на потребности текущего момента. Но для подобного следовало воскресить в уме фильм подостопримечательней. А в памяти, как назло, вообще ничего подходящего не возникало.

Подойдя к накрытому клеёнчатой скатертью круглому обеденному столу, Чуб взял с тарелки запотевший солёный огурец. Решительно откусил большой кусок и захрустел упругой, напитанной живительным рассолом мякотью спасительного овоща. Тошнота немного отпустила.

Пути, который мог бы привести его к благополучному прояснению своего внутреннего содержания, Чуб не видел. Хреново. И как ни мудруй, ничего положительного из сложившихся обстоятельств не вываришь.

Тогда он вытряхнул из головы обман мыслей. И огляделся по сторонам, словно выбирая место, где легче дышать.

Вся атмосфера в родительской хате, казалось, была пропитана незримой марью беспокойства и никому не нужного мученичества. Хоть влево, хоть вправо – везде одинаково, некуда податься.

А вскоре деваха снова появилась в комнате с кастрюлей дымящейся варёной картошки в руках.

– Ты кто? – торопливо поперхнувшись недожёванным огурцом, повторно спросил он.

– Мария, – еле слышно пролепетала она с видом ребёнка, опасающегося родительского рукоприкладства.

– Да знаю, будь ты неладна, – Чуб шагнул к ней. – Заладила одно и то же: Ма-а-аша, Мари-и-ия! Ввалилась, как мышь в короб, и талдычишь! Что толку мне от твоего имени? Говори пространственней, не ухудшай своё положение! В какую историю ты меня втравила?

– Как это – втравила? Откуда такие подозрения у тебя появились ни с того ни с сего? Почему вдруг – втравила?

– Ну впутала!

– Да никуда я тебя не втравливала и не впутывала, ты ведь сам за нас двоих всё решил.

– Что такое – сам? Какое такое – за нас двоих? Учти: меня на мякине не проведёшь и на разные бабьи штучки не купишь! Потому с панталыку-то не сбивай, я тебя вмиг раскушу и выплюну! На одну ладонь положу, а другой пришлёпну – мокрого места не останется!

– Да не собираюсь я сбивать тебя с панталыку.

– Вот и говори давай, не тяни волынку. Не бреши только, а объясняй как есть по правде! Кто ты такая и откуда взялась в нашей хате? За каким бесом вокруг меня натираешься?

– Как это – кто я такая? – удивилась деваха. – Что значит – вокруг тебя натираюсь? Ни фига себе! Вот это да! Ты что же, в самом деле ничего не помнишь о нас, Коленька? Да мы с тобой вроде как… ну, живём теперь. Вместе.

Она сделала было новое движение исчезнуть в сторону кухни; однако Чуб – невзирая на то что ему совсем не хотелось воспринимать незнакомку – многозначительно подтолкнул ногой стул, приказав твердокаменным сержантским голосом: