…Позже, когда Мария с матерью в четыре руки перемыли посуду, он ещё около получаса, вздыхая, скучал в постели. Сначала одиночным образом, а потом рядом с Машкой, которая тихо плакала и подмачивала его вздрагивавший от вечернего желания живот безрезультатными женскими слезами.

Просто удивительно, до чего много влаги содержится в бабьем организме. Да ещё и столько охоты к слезам. Они готовы рюмсать по любому поводу, ну не смешно ли? Хотя, конечно, всех на свой аршин не померяешь, особенно женскую половину. Ведь иная девка может добиться ого-го каких успехов, если хорошенько поплачет в правильное время перед нужными людьми! Значит, не лишена смысла эта слезотворительная способность слабого пола. А как же иначе, природа зря ничего не устраивает. Жаль только, что терпеть бабью мокрядь, находясь рядом, нудно, ох как нудно…

Так ему мыслилось, пока он лежал без движения, в тесном соприкосновении с Марией.

Из окна в комнату широко проливался лунный свет, содержавший в себе необъяснимую лекарственную мягкость и казавшийся Чубу специально придуманным для успокоения людей, чтобы они хотя бы за окоёмом дня могли отвлечься от своих забот и проблем. Кому понадобилось его придумывать? А чёрт его знает. О таком думать Чуб не испытывал интереса.

Разговаривать с Машкой, в сущности, было не о чем. Да и не получилось бы никакого разговора из-за нараставших звуков. Это батя в спальне храпел с такой скоростью, что даже чемпион мира по бегу при всём спортивном умении не спроворился бы догнать его храп в гулкой темноте между землёй и звёздными зыбями за окном. И в хате, несмотря на распахнутые створки оконных рам, оставалось достаточно басовых нот для аннулирования прочих слуховых колебаний. Поневоле вникая в родительские рулады, Чуб от нечего делать стал пытаться перекладывать их на музыку популярных мелодий, поочерёдно вытягивая из памяти то одну, то другую, то третью… Наконец запас мелодий в его уме истощился, а батин храп так и остался никуда не присовокуплённым.

Затем Чуб, не утерпев, начал гладить тёплые плечи своей невесты, её грудь и бёдра… И Мария, увидев его желание, не удивилась, а с непривычной размагниченностью в движениях покорилась этому как неминуемому – неизвестно, приятному для неё в такую минуту или просто осознаваемому как обязанность: перевернулась на спину, принялась медленно перебирать пальцами волосы Чуба. И он запустил руку ей между ног. А вскоре и сам взгромоздился сверху, поскольку у него уже не хватало терпежу на поцелуи; Машка сначала ещё шире раздвинула ноги, впуская его в себя, а потом согнула их, скрестив у Чуба позади лодыжек.

И всё снова пришло в движение.

И старая пружинная кровать, отозвавшись радостной песней скрипучих пружин, заходила ходуном, наращивая железный ритм, запрыгала, постукивая тяжеловесными ножками, затряслась, как ненормальная.

***

На исходе ночи Чуб ещё спал, обняв подушку и крепко приплюснувшись к ней щекой, но ему чудилось, будто он уже проснулся и глядит свежими зрачками в заполненное нежными солнечными лучами утреннее окно, испытывая досаду из-за того, что свет напрочь заслоняет от него какие-то жизненно важные знаки неминуемого будущего. Чубу было трудно смириться с мыслью, что в мире есть образы и понятия, ему недоступные. И не просто трудно, а даже до слёз обидно. «И всё-таки, наверное, придётся смириться, куда же деваться», – медленно думал он во сне… Однако потом Чуб нащупал обратную дорогу в явь и пробудился. Перевернувшись на спину и подняв голову – после нескольких секунд внутреннего нежелания двигательной активности – он открыл глаза и не увидел никакого особенного света. Обвёл взглядом комнату, всё ещё надеясь по сонной инерции на чудесный прорыв к невозможному. Но, конечно же, зря. Не имелось в окрестном пространстве ни единого достопримечательного знака: утро как утро, узкая и малодостаточная действительность.

То есть свет, конечно, был, но вполне обыкновенный, если не сказать слабый и не очень обнадёживавший: за окном, на востоке, точно нечаянная прореха в небе, зияла и постепенно расширялась бледно-голубая полоса, она никуда не звала и ничего не выказывала скудному спросонья воображению Чуба. Зато будущее не замедлило явить себя во всей неприглядности похмельного отца. Который битый час слонялся по комнатам с пасмурно обвисшим лицом и седым хохлом на голове, поминутно зевая и похлопывая себя ладонью по распахнутому рту, будто тщась вернуть беспамятный ночной воздух вглубь своего организма. Он бродил туда-сюда в синих трусах семейного покроя и зелёной фланелевой рубашке в красно-коричневую клетку, по-стариковски сутулился и шаркал по полу босыми ногами наподобие усталого путника, всю ночь гнавшегося по безжизненной пустыне за призрачным видением водоёма, но к утру обессилевшего во тщете своих усилий.

Мать демонстративно отворачивалась от него и ворчала:

– Никудышний человек, чреватая душа, чистое наказание на мою голову. Как выпьешь самогонки своей проклятущей, так и начинаешь корчить из себя великоважную персону. Ишь какой нестрашливец любомудрый выискался. Ведь только и умеешь что балясы точить да ругмя ругаться во вред себе и другим. Хоть тыщу лет думай, а хуже тебя, наверное, уже ничего не выдумаешь, разве ещё чёрта лысого. Ничем не исправимый охаверник, хоть плюнь. Весь ум давно пропил, а чего в голове нет, того к ушам не пришьёшь. На словах-то сквозь землю на километр видишь, а на деле насилу собственные тапки под ногами различаешь, грош цена тебе в базарный день. Таким червоточным чучелом, как ты, только ворон распугивать с огорода. Вот же послал господь муженька засморканного, хобяку и безпелюху, глаза бы мои на тебя не глядели…

Отец делал виноватое выражение лица и, не обижаясь на ворчание матери, ходил, как дождём прибитый. Пытался заговорить с каждым из членов семьи поочерёдно, однако уважения к своей персоне в ответ не получил. Ни от кого. Даже от Чуба, предвкушавшего отдых по случаю выходного дня и не желавшего портить себе настроение общением с предком. Тогда, нелепый и безвыходно-печальный, как пустое гнездо под стрехой заброшенной хаты, старый пердун влез в стоявшие в коридоре калоши без задников и, воровато покряхтывая, прошуркал в сарай, где – все знали – у него в качестве тайной заначки для опохмела был припрятан на стеллаже, среди коробок с гвоздями, шурупами и скудными рыболовными принадлежностями, литровый бутыль самогона. После чего пропал до самого заката солнца. В красных лучах коего вновь появился на свежий воздух, осунувшийся от обиды и одиночества, и, бормоча печальные песни военного времени, упал отдыхать посреди двора.

А Мария спозаранку успела смотаться к своим родителям. Отсутствовала довольно долго и воротилась разочарованная.

– Отец говорит, что никого из вашей семьи – кроме меня, конечно, – он в свой дом и на порог не пустит, – сказала она тоном, каким могла бы говорить умученная злыми хозяевами собака, если б на неё свалилась способность к человеческой речи.

– Ну, может, всё и образуется, – вяло изобразив ответное огорчение, предположил Чуб. – Пройдёт время, озлобление у твоих предков попритухнет.

– Может, и попритухнет, – согласилась Мария с противоречившим её словам выражением слабоверия на лице. – Но свадьба уже через две недели. А папа на свадьбу не пойдёт. И маму не пустит, представляешь, Коленька? Позор такой: свадьба – и без моих родителей.

– Нда-а-а, жа-а-алко, – проговорил Чуб, глядя на неё из-под полуопущенных век и стараясь не упускать из своего голоса продолговато-невесёлого выражения. – Без твоих роди-и-ителей – это, конечно, непоря-а-адок.

На самом деле ему была глубоко безразлична предполагаемая неявка на свадьбу Василия Поликарповича и Таисии Ивановны. Машкины старики заботили его не более чем прозрачный комариный писк на излёте ночи и неповоротливые рыбьи мысли перед дождём. Он и по собственным-то предкам не шибко тосковал бы на любом празднике. Какой от них прок? Практически никакого, только лишняя суета с тарелками и рюмками среди мутнословных воспоминаний об их прежних заслугах и об утраченных мечтах о справедливом обществе. С детства, сколько себя помнил, Чуб ощущал внутреннюю отъединённость от отца и матери. С возрастом она увеличивалась, как трещина в стене дома с недоброкачественно устроенным фундаментом. Впрочем, ему не виделось в этом ничего удивительного, поскольку он привык к подобному и не представлял иного состояния семейной атмосферы. Вполне закономерно, что в свете сложившейся ситуации Чуб плевать хотел на фокусы Василия Поликарповича и Таисии Ивановны, хотя они в совокупности даже его плевка не стоили: пускай себе не являются на свадьбу. По круглому счёту – так, наверное, даже проще. Меньше едоков и взгляду легче. На кой бес они сдались, пенсионеры тягомотные? Чтобы портить веселье, замусоривая гостям мозги своим политпросветом? Нет, без них определённо спокойнее.