– Мам! Смотри! У меня двойка получилась!

– Ну молодец, молодец, давай учись, человеком будешь.

Мама стирала бельё в корыте и энергично терла им по стиральной доске. Папа лежал, у него болел желудок. Желудок у папы болел с войны. Его ранило, пуля прошла навылет от нижней челюсти и вышла в двух сантиметрах от виска. Раздробило не только зубы, но и челюсть. Поэтому долгое время папа не мог нормально питаться, и у него появилась язва желудка. Уже по самым смутным, первым моим воспоминаниям папа лежал либо в больнице, либо дома. Мама иногда брала кого-нибудь из детей и возила к нему в больницу, в Воткинск. В конце концов его выписали из больницы как безнадёжного, и мама привезла его на санях, на лошади. Домой заносила на себе. Стала лечить сама всевозможными народными средствами. Состояние потихоньку улучшалось. Между тем мама работала в колхозе за трудодни и учила детей. Она завела в хозяйстве скот, для которого надо было таскать воду в вёдрах сначала из колодца по сугробам, потом греть её в печи, потом тащить в конюшню – поить коров, свиней, овец. Летом надо было заготовить и привезти на всех сена, соломы, муки. Потом этот скот продали и купили хороший, большой дом с крепкими пристройками. Папа в это время болел. Гутька рассказывала как-то, что помнит, как я родилась. Мама послала её за деревенской знахаркой – Клавдей Леихой.

– Чё, мам, родить будешь?

– Иди-иди, дурочка, да побыстрее.

Роды были десятыми, прошли быстро.

– Опять девка, Лиза!

– Ох, парня бы надо было.

– Да хороша девка, не переживай.

Так я появилась на свет на печи в родном доме. Через два часа мама встала и потихоньку пошла за водой на колодец. Это было шестнадцатого декабря. Надо было поить скотину.

Два месяца прошли быстро, меня записали в школьный журнал. Радости моей не было предела. Мама погладила меня по голове.

Учись, учись, Катенька. Может, в городе будешь жить, на каблучках, с сумочкой на ручке гулять будешь.

А сама смотрела в это время вовсе не на меня, а вообще непонятно куда и на что, и вроде как слёзки на колёсках появились. Ну ничего себе, у меня такая новость, а она и не радуется даже.

В конце декабря нас, учеников всех четырёх классов, собрали в школьном спортзале. Там стояла ёлка, увешанная игрушками, которые мы сами сделали на уроках труда или принесли из дома. Почему-то нас заставили сесть на пол вокруг ёлки. Дора Осиповна – вторая учительница и директор по совместительству – поздравила нас с наступающим Новым годом, а потом началось награждение лучших учеников. Торжественно назывались фамилия и имя, ученик вставал с пола и шёл к учительнице в центр зала. Ему выдавали что-нибудь из учебных принадлежностей и кулёк конфет. Вдруг Нинка Варламова, моя новая подружка, толкнула меня локтем в бок.

– Чё сидишь? Тебя же вызывают.

Я этого никак не ожидала, поэтому даже не расслышала свою фамилию, когда объявляли. Я быстро подпрыгнула и пошла к Доре Осиповне. Мне дали пять тетрадей по двенадцать листов, круглый деревянный пенал, расписанный, как деревянные ложки у нас дома, и ручку. Такой ручки не было ни у кого в школе. Это был подарок, которым можно было гордиться. Она была сделана из прозрачного оранжевого оргстекла, а внутри стекла были какие-то светлые завитушки. Сама ручка постепенно утончалась к концу. Никогда и ни у кого я не видела такой красивой ручки. Я была счастлива. Потом кульки с конфетами раздали всем остальным, мы поводили хоровод вокруг ёлки, спели несколько песен и разошлись по домам на каникулы.

– Катька! Вставай! Сегодня в клубе ёлка, всех пускают!

Меня тормошила Людка. Она вообще вставала раньше меня, а мне утром всегда хотелось поспать.

– Ёлка в клубе?! Врёшь! Кто тебе сказал?

– Мне Гутька сказала, она уже пошла. Малышню пускают в двенадцать дня, а потом там взрослые будут Новый год встречать.

Боже мой! Ёлка в клубе!!! Сна как не бывало. Состояние было лихорадочное: что надеть, когда пойти, что вообще надо, чтобы туда пустили? Наконец пошли. Народу в клубе было полно, но я вдруг никого не стала замечать, я увидела главное. Ёлка была большая, до потолка и живая. От неё исходили едва слышимые звуки, которых я больше никогда в жизни не слышала. То ли шелест, то ли шёпот, но это были живые звуки! Воспринимался этот шелест-шёпот тоже не ушами, а чем-то другим, может, сердцем, а, может, вообще всем существом моим. Игрушки были настоящие, они блестели и слегка покачивались на ветках. Я стояла, разинув рот, поражённая такой красотой в самое сердце. Мне казалось, что я могу простоять так, слушая этот шелест, целый год до следующей ёлки.

– Дед Мороз пришёл! Дед Мороз пришёл!

Начались суета, толкотня. Я не верила своим глазам. В клуб и правда заходил дед с белой бородой, в очках, в красном халате и с большим мешком через плечо. Он что-то говорил, все кричали, хлопали в ладоши. Я стояла просто парализованная всем происходящим. Но чудеса на этом не закончились.

– Ну-ка, Катя, иди-ка сюда. А скажи-ка мне, Катя, знаешь ли ты какое-нибудь стихотворение?

– Знаю.

Я просто оцепенела. Оказывается, Дед Мороз знает, как меня зовут!

– Ну-ка, вставай сюда, чтобы тебя все видели и слышали.

Дед Мороз поставил меня на стул посередине клуба. Я рассказала какое-то стихотворение. Хорошо, что я знала их несколько.

– Вот молодец, Катя! На тебе за это!

Дед Мороз выудил из мешка пачку вафлей. Ну, тут уж я просто обалдела от счастья. Даже дома я долго не могла прийти в себя. Помогла мне Людка:

– А ты знаешь, кто был Дедом Морозом-то?

– Как кто? Дед Мороз.

– Ну, ты и дурочка!.. Да Гутька наша была.

– Врёшь! Как это Гутька могла быть Дедом Морозом?

– Ну так, надела халат, бороду прицепила, шапку одела. Вот и всё. А ты чё думала? Настоящий, што ли, Дед-то Мороз был?

– Конечно, настоящий.

– Ну сама спроси у Гутьки, когда придёт.

Я не могла поверить. Неужели правда? Неужели меня так надурили запросто? С этими мыслями я заснула. Гутька пришла поздно, она уже была взрослая. Я сегодня тоже немного повзрослела.

Был обыкновенный зимний вечер, даже не вечер ещё, а так, сумерки. Мама пряла шерсть и рассказывала всякие истории из своей жизни. Вообще, я не помню, чтобы мама когда-нибудь сидела без работы. Она всегда была чем-нибудь занята. Сегодня она рассказывала, как жила в детстве. Мама была старшей из десяти детей. Отец её в Первую мировую войну потерял одну ногу и ходил на деревяшке вместо одной ноги, поэтому работник из него был слабый. С ними жили дед Лука Петрович и бабушка Агриппина. Дед звал её Огруш. Семья была большая, поэтому земли им выделили много. Все работали без лени, держали много скота: три лошади, три коровы, больше десятка овец. Когда свинья приносила приплод в овине, она вместе с выводком зарывалась в солому, поэтому первое время никто не мог определённо сказать, сколько там было поросят. На праздник их вылавливали по одному в соломе и зажаривали молочненького поросёночка в русской печи. Кроме того, всякой мелочи было полно: куры, гуси. Семья жила зажиточно. Поэтому мама с детства усвоила, что для того чтобы жить в достатке, нужно работать, работать и работать. Причём работа прочно ассоциировалась с крестьянским трудом. Это стало её сутью, её миропониманием, её стилем жизни. Всё базировалось на этом мироустройстве, и всё оценивалось через эту призму. Когда началось раскулачивание, семью мамину не тронули, так как трудились они исключительно сами. Но в колхоз загонять всё равно стали. Они долго не хотели вступать, но им перестали продавать в лавке керосин, соль и другие необходимые в хозяйстве вещи, не хотели принимать детей в школу, и в конце концов семья сдалась. Так мои предки приобщились к прогрессу, который внедрялся в российскую деревню и который покорёжил эту деревню беспощадно.

Проворно навивалась нить на веретено, так же бесконечно лился мамин рассказ. Это мирное течение вечера прервал стук в сенях. Мама отложила прялку, вышла в сени.

– Кто там?