От горечи этой пропажи Владимир осунулся и стал на редкость неприветлив с однокурсниками и друзьями, которые, почуяв в нем, что-то до сей поры незнакомое и дикое, уже боялись к нему наведываться, а день, когда это произошло с чьей-то легкой руки окрестили «чёрной субботой».

Десятки раз Владимир представлял себе встречу со своей суженой, и вновь и вновь русский язык отказывался служить ему, чтоб выразить всю силу того огня, который кипел в его черной груди. Он вспомнил об отцах русской классики, которые упорно призывали объясняться в стихах, взял бумагу, ручку и целый день никто не слышал ни звука из разгульной таверны, которая в одночасье превратилась в холодную и мрачную чернецкую келью.

Рифма давалась ему с трудом, и потому на третий час своей душевной работы, он оставил заботу о ней и вовсе. Сосредоточился на ритмике и правильности склонений, ежесекундно хватаясь за огромный французско-русский словарь.

Когда окончательно стемнело, он начисто переписал от руки свои первые русские вирши, аккуратно сложил листок, тщательно прогладив его по сгибам, и запечатал послание в длинный почтовый конверт.

Развязкой мрачности, которую очевидцы назвали «приступом неистовой радости», был звонок, напрочь согнавший его тяжелый сон, утром 31 декабря – звонила Марина. Она звала Владимира вечером встретить Новый Год на даче у подруги в Подмосковье, говорила, что Новый Год – это новая жизнь, что им нужно о многом поговорить, потом долго молчала. Владимир только кивал, дрожа от волнения, и благодарил за то, что она о нем вспомнила.

Связь прервалась сама собой, и он прошептал Богу молитву за то, что успел записать точный адрес дома в деревне, где должно было свершиться их долгожданное свидание.

Весь день Владимир не находил себе места – время тянулось непомерно долго. Он то и дело взглядывал на часы – это только подогревало его нетерпение. Перед обедом он выбежал в магазин, приобрел неоправданно дорогую «Вдову Клико», с килограмм «столичного салата „Оливье“», рецепт приготовления которого не имел ничего общего с рецептом прародителя, давшего ему такое звучное имя, но и это не сильно скоротало и без того вялотекущие минуты.

Всю следующую ночь Владимиру предстояло ни на секунду не сомкнуть глаз, и потому он, скользнув под одеяло, заснул крепким, предвкушавшим счастие, сном, не обращая внимания на предпраздничную суету и шум, которые доносились из холодного коридора общаги.

Проснулся он около девяти пополудни, наскоро умылся, проглотил бутерброд и, запрыгнув в приготовленную заранее нарядную одежду, отправился на Курский вокзал, чтобы предстать перед Мариной загодя до наступления торжественных двенадцати ударов. Дорога была ему незнакома, а езды всего двадцать или тридцать минут.

Но едва Владимир сошел со станции в поле, как поднялся ветер и началась такая метель, что дикий зверь своротил бы со следа и прямиком поспешил в свое земляное убежище. В одно мгновение дорогу занесло, а огоньки, которые светили вдалеке так приветливо, исчезли. Владимир протягивал вперед свою черную руку, но она пропадала в белой пелене огромных хлопьев, застивших ему глаза. Он ступил вправо и вдруг по пояс провалился в сугроб. Было это так неожиданно, что он потерял направление и дальше двигался уже наугад. Пот катил с него градом. Время шло. Владимир начинал беспокоиться. Наконец в стороне что-то стало чернеть. Приблизившись, различил он Рощу, которую заприметил, еще спускаясь со станции. Слава богу, подумал он, и двинулся в её направлении в надежде выйти на потерянную дорогу или обойти Рощу кругом.

Прошло ещё около получаса, пока Владимир продирался по сугробам в выбранном им направлении. За Рощей должны были начаться дома. Ветви царапали ему лицо, щёки почти ничего не чувствовали, он растирал их руками, брови и ресницы сковывал иней, ноги были мокры. Внезапно что-то взорвалось в пакете и зелёные стекла, прорвав его, выступили наружу. Это была «Вдова Клико», не выдержавшая такого мороза. Владимир посмотрел на часы, было ровно двенадцать. Отчаянно он швырнул пакет в сторону и зашагал через серую лесополосу, где ветер был уже поумеренней. Слёзы катились по его лицу, когда редкие деревья остались за спиной, а перед собой он не увидел поселка – только бескрайнее снежное поле, которому не было конца, сливалось на горизонте с едва желтеющим черным небом.

К утру природа угомонилась. Бог знает, где бродил Владимир, коротая эту страшную ночь. Вид замерзшего на российских просторах негра был бы смешон и трагичен, поэтому он просто шёл, уже не останавливаясь ни на секунду, и к первой электричке оказался на какой-то неведомой станции. Просто шагнул в открытые, будто бы для него двери, и в изнеможении упал на скамейку абсолютно пустого вагона.

Владимир с Мариной стояли на дне огромного и глубокого оврага. Было уже темно, лишь фонари, горевшие на проезжей дороге, едва доносили свой мерцающий свет, отражавшийся от соседних сугробов. Вдалеке проезжали запоздалые машины. Город был вымершим после праздника, и только с покатых склонов оврага на детских санках и больших алюминиевых тарелках в низину, поодаль от них, скатывались в меховых шапках и норковых шубах жители соседних домов, наконец-то уложившие спать среди новогодних подарков своих детей и продлевавшие праздник жизни игристым шампанским вином. Восторг их был истинно упоителен, когда из зеленых бутылок с грохотом вырывались массивные пробки и, бросая в воздух всё, что попадалось им под руку, все вместе кричали они: ура! и взрывали петарды.

Владимир хватал Марину за рукав, она вырывалась и успевала отбежать на несколько шагов прежде, чем он не останавливал её снова. От волнения он потерял дар русской речи и уже просто кричал что-то на своем французском. Среди общего гама внятно можно было различить только одно – «МЕТЕЛ» – слово, которое он повторял стократ, и которое хоть как-то связывало его пассажи с событиями минувшей ночи.