Защищая лицо и голову, Фришбах выбросил обе руки вперед. Это не спасло.

Удар, прозвучавший глухо.

Лицо Фришбаха на мгновение прилипло к стеклу, а потом, смачно чавкнув, поползло вниз. И он в раз превратился в то, что принято обозначать термином “бесчувственное тело”. Он обмяк. Вздувшиеся во время короткой схватки жилы на шеи потеряли свою упругость. Голова упала на плечо. Он медленно стал заваливаться на Павла.

В ответ Павел схватил его за волосы и, резко дернув, отбросил от себя.

Машина стояла на крайней левой полосе, задевая левым передним колесом разделительный пунктир. Двигатель – молчал, что Павел и принял к сведенью. Пронесло! Он слегка подивился тому факту, что за время ожесточенной схватки, ни одна машина, из промчавшихся мимо, не остановилась. Где случайные свидетели, реализующие свою болезненную страсть лезть не в свое дело, где вездесущие папарацци, клюющие на мерзкое, где не прошеные гости – любопытствующие и сердобольные с вечным вопросом: а помощь не нужна?

“Нет, спасибо, я справился сам”, – с гордостью подумал Павел.

Он повернул ключ в замке зажигания, одновременно переключая скорость на первую. Куда?

“Пока не знаю, – ответил он себе, – но, в любом случае, пора, тронулись”.

Аккуратно, посматривая в боковое зеркало, он сместился вправо и свернул с дороги и, прошаркав покрышками по полосе гравия, углубился в лесополосу, что тянулась вдоль шоссе, а дальше плавно переходила в парковую зону, и на этом участке была густой и ухоженной. Куда же? Обогнув старый раскидистый тополь, он надавил на тормоз. Приехали! Машина остановилась и, как только урчание мотора прекратилась, и наступила тишина, сразу же стала частью ландшафта: огромным валуном, затерянным среди серых стволов. Перекур!

Оперевшись левой рукой о колено своего не пришедшего до сих пор в сознание пассажира, Павел потянулся к бардачку. Где там должна быть пачка сигарет. Нашел! Он выпрямился. Откинулся на спинку кресла. Закурил. Затянулся. Еще раз. Выровнял дыхание. Посмотрел на поверженного врага.

– Эй, приятель, пора вставать. Не так уж сильно я тебя приложил, – ткнул он своего соседа в бок.

Ответа не последовало.

Что ж, наступило время взглянуть на своего противника повнимательнее.

Павел скользил взглядом по незнакомцу не спеша, от одной черты его лица к другой, и, оценив, к следующей, будто старался запомнить этого человека навсегда, будто расставался с любимым другом, будто сам уходил и знал, что не вернется.

Лицо казалось неестественно застывшим. Нет, не верное впечатление, тут же поправил он себя, не застывшим, нет. Но каким? Неестественным? Да. Вылепленным. Отлитым по форме. Штампованным. Манекенным. И чересчур белым. Мраморным. Бледным! Бледным той степенью бледности, что свидетельствует не о том, что солнечные лучи этому человеку повседневно недоступны, а о хронической болезни, подтачивающей организм медленно, но неотступно.

“А кожа без морщин и складочек! Как отполированная. Странно!”

Павел подумал, что человек, все еще не подающий признаков жизни, возможно гораздо моложе, чем ему показалось на первый взгляд и, наверное, стоит присмотреться к нему снова, но затем по тем неуловимым признакам, что всегда выдают возраст, какое бы благоприятное впечатление не оставил тот самый пресловутый первый взгляд, решил, ему далеко за тридцать, а точнее, около сорока. Короткий широкий нос, прижатые к теменным костям уши с острыми мочками, сглаженные линии скул, волевой, но немного тяжеловесный подбородок, и добротная одежда: под плащом темно-синий костюм в узкую полоску, голубая рубашка и галстук в контраст-тон: багрово-малиновый. Павел всматривался в лицо, не меняющее своего выражения, и никак не мог разобраться и понять, чем вызвано чувство его собственного дискомфорта. И, наконец-то, увидел!

Столбик пепла, не выдержав своего собственного веса, обломился от половины сигареты и упал ему на брюки, прочертив по ним серый след-галочку. Павел не заметил. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил её на пол, и еще раз посмотрел вправо… В шеё незнакомца торчал нож.

– Я его прикончил, – растерянно произнес Павел вслух.

Глазные яблоки уже закатились, обнажив белки, и чтобы заглянуть в них ему пришлось приподнять веки. Зрачки плыли, заполняя кольцо радужки черным и бездонным, теряя свою идеально-круглую форму, предпочтя в посмертном исполнении форму овала. Сомнения развеялись. Мертвый.

“Я его убил. В пылу борьбы перехватил нож и – ударил!”

Следующая мысль, промелькнувшая в уме, была данью профессии: куда он попал ножом? В сонную артерию? Удовлетворяя свое любопытство, и все-таки осторожно, словно боялся, а вдруг мертвец, сидящий рядом с ним, воскреснет и снова превратится в грозного врага и набросится на Родионова, Павел, оценивая степень и тяжесть повреждения, склонился к ране. Рана не глубокая, первое впечатление. Нож погрузилось в ткани не более чем на половину своей длины, раневой канал тянется практически под кожей, позволяя хорошо рассмотреть контур лезвия.

“В шею? Но в этой области и этого достаточно! – Павел мысленно прошелся по тем разрушениям, что могли привести к столь скорой смерти. – Поврежден крупный сосуд. Это привело к моментальному коллапсу и – смерти. И, судя по локализации входного отверстия, это все-таки сонная артерия. Хотя из сонной обычно хлыщет фонтаном! Только уворачивайся. Ну, значит, внутритканевое. Или, например, внутриплевральное кровотечение. Это при условии, что нож задел верхушку легкого”.

Поколебавшись долю секунды, он коснулся рукояти ножа и, испачкавшись в липкой теплой влаге, поморщился:

– Вот вляпался!

И медленно, будто тянул чеку из гранаты, вытащил его.

Крови, однако, почти не было.

“Странно. Выходит, я не прав? Не я убил его. Причина в ином. В чем? Инфаркт? Инсульт? Может быть”.

Но врачебная интуиция подсказывала, нет, он пока еще не нашел ответа на ответ, от чего умер больной. Больной? Он поймал себя на мысли, что думает о мертвеце, как о больном, и усмехнулся: “Что ж, это – правильно! Каждый мертвый – это больной, не перенесший свою смертельную болезнь, что иногда протекает чересчур скоротечно. Конечно, больной! Просто лечащий врач не поспел во время. Но так бывает. Но в чем же причина смерти?”

Вариантов, однако, было не много. Это Павел отлично понимал. Не так-то просто умереть в один миг: не вскрикнув, схватившись за сердце, не застонав, не исказив выражение лица гримасой ужаса и боли, не харкнув себе на грудь тяжелый вишневый сгусток.

“Тромбоэмболия? Нет, не похоже”.

Извлеченный из раны, нож уже не казался страшным орудием смерти – обыкновенный, кухонный: длинное узкое лезвие, черная пластмассовая ручка.

“Что с ним делать? Спрятать? – Павел вертел его в руках. – Это его нож, не мой. И он сам виноват. Я – оборонялся. Он первый напал на меня. Я – врач. Моя работа – спасать людей от смерти, не убивать, не драться из последних сил. Но мы дрались… Вот черт! – воскликнул он мысленно. – Понял!”

Еще раз бросив быстрый взгляд на место ранения, он убедился в собственной правоте.

“Теперь ясно, – сказал он себе, не найдя удовлетворения в разгаданной загадке. – Выходит, все-таки убийство! Случайное. Непреднамеренное. Так, кажется, подобные случаи квалифицируются в кодексе?”

Он еще раз заглянул в глаза мертвецу.

– Прости. Не хотел, – произнес он искренне.

Он тут же начал анализировать свои слова: за что он просит прощения? Он защищал собственную жизнь! Разве он виноват в том, что произошло? Нет, не виноват. Он действовал правильно. Ему самому грозила смерть. И нож, зажатый в чужой руке, уже проник через самую прочную преграду – кожу и был готов двигаться дальше, легко раздвигая подлежащие ткани, пересекая оболочки вен и артерий, и напряженные мышцы, и мягкий тубус пищевода, и бамбуковую трость трахеи. Ему угрожала реальная опасность! И был ли у него выбор? Похоже, что был. Стоило просто выполнить его требование. Проще и главное безопаснее.

“Зато ты умер быстро. Счастливчик! Или нет? Ах, ты был лишен тех приятных минут перед уходом, когда вокруг суетятся близкие, когда любое желание исполняется, каким бы глупым и смешным оно не казалось, просто потому, что, возможно, оно и есть последнее. И главное не переусердствовать в продолжении, не превратить приключение в нудную, монотонную обязанность. Ведь сочувствие, и сострадание, и жалость – не безграничны. Они тают пропорционально времени агонии. Во всем следует знать меру. Прости, что лишил тебя всего этого”.