В этой палате Фришбах живет шестой месяц.

Фришбах прикрыл за собой дверь и огляделся. Прислушался. Тихо. Не раздаются шаги, никто не дышит по ту сторону древесностружечной плиты, аккуратно выкрашенной в белый. Довольный тишиной, и сам стараясь не производить излишнего шума, он присел на кровать. Расшатанная старушка предательски скрипнула. Фришбах замер и снова прислушался. Не расслышав и на этот раз ничего подозрительного, он шумно выдохнул, затем нагнулся и вытащил из-под кровати большой черный пластиковый пакет. Из его глубин Фришбах извлек банку пива, резким движением вскрыл ее, выплеснув пену себе на руку, и жадно припал к краю. Пил он до тех пор, пока не опорожнил жестянку.

В продолжение нескольких минут он с задумчивым видом и неподвижно сидел, не естественно выпрямив спину, чуть склонив голову на бок. Казалось, он был настолько глубоко погружен в собственные потаенные мысли, что внешнее перестало для него существовать. Вдруг будто электрический разряд прошелся по его телу – он встрепенулся, расправил плечи.

– А теперь займись-ка делом, – прошептал он, обращаясь к самому себе.

Минут через десять он поставил на место последнюю плитку кафеля и оглядел результат своей работы. Центральная плитка немного выступала. Пожалуй, в глаза не бросается, решил он, всматриваясь в швы между кафелем, швы он затер зубной пастой, замешав её с пеплом, сойдет! И в самом деле, оттенок состава получился подходящим, похожим на цементный.

Фришбах удовлетворенно хмыкнул. Не раздеваясь он лег на кровать, забросил руки за голову и улыбнулся. Вслед за улыбкой, едва коснувшейся неподвижного лица, по узким губам прошла судорога боли. Через пару секунд он попробовал улыбнуться снова. На этот раз он держал свою улыбку до тех пор, пока выражение на лице не стало маской.

Чувство радости внезапно сменилось неудержимым приступом апатии. Он попробовал думать о будущем – о собственном-светлом-будущем, но скоро понял, лучше ему не становится, нет, апатия уже раскинула свой шатер, закрыв серым полотном горизонт будущего. На мгновение его охватила паника. Сжав ладонями виски, прижав подбородок к груди, он глухо застонал.

Упаковка с таблетками лежала на тумбочке. Он проглотил две. И все встало на свои места. То есть – достигло равновесия. И разум и безумие, два равно искусных эквилибриста, балансирующие на одном, туго натянутом канате, коим и было больное сознание Левы Фришбаха, не столкнулись и не вспыхнули внезапно аннигилирующем пламенем, бросив самого Фришбаха в черную бездну социальной дезинтеграции личности. Нет, напротив, Фришбах почувствовал облегчение. Безжалостные гарпии, выпущенные его тайной подругой льстивой Пандорой, только что рвавшие своими остроконечными крыльями и гарпуноподобными клювами полумрак его рассудка, на время утихомирились. Он начал засыпать. А когда богиня Геката, властвующая над приведениями и чудовищами царства мертвых, трехтелая и трехголовая, это она посылает на землю тяжкие и ужасные сны, погрузила его в забытье, первые лучи солнца уже вырвались из темноты.

Зубная паста “Жемчуг”, запачкавшая край длинного белого конверта без марки, что лежал между кафелем и штукатуркой, постепенно подсыхала, превращаясь в белую пыль.

Наступал новый день – девятнадцатое октября.

Мир опрокинулся и неумолимо сужался. Солнце, висевшее низко, вдруг стало менять форму и цвет, трансформируясь из объемистого оранжевого апельсина в нечто серое, расплывчатое, пока ни превратилось серый плоский диск – серый диск на свинцовом, отяжелевшем, будто намокшая простыня, небе. Потом этот диск стал падать. Он падал, падал и падал, и ударился о землю неподалеку от того места, где лежал Винт, но не разбился, а покатилось к нему…

Винт, отброшенный силой удара пули, лежал на обочине и смотрел на небо.

“Оно – не такое! – подумал он и поразился этому открытию, – не такое, как было летом: синим, как озерная вода; не такое, как когда-то было в Чечне: в контрастных линиях, лишь подчеркивающих размер пушистых облаков, опускающихся на верхушки гор, что покрыты не снегом, а мшистым зеленом ковром дикого леса; и даже не такое, какое он видел в Афгане: там оно было светло-голубым, почти белым, небо было белым, а горы – черными, там всегда было только два цвета: черный и белый. Даже кровь, сожженная солнцем, была там черного цвета. А сейчас небо стало другим. Что-то с ним приключилось”.

Он почувствовал, как оно легло на него всем своим весом, сдавило грудь, лишив возможности дышать.

Перед его угасающим взором чередою замелькали силуэты. Они толпились перед ним, укутанные черным туманом, как в материю, они окружали его – десятки, сотни бестелесных форм, от них веяло холодом, и он подумал, что умирает.

Второй выстрел был, по сути, контрольным.

Теперь события наслаивались одно на другое с неимоверной скоростью.

Бур увидел, как у Винта отлетела задняя часть черепной коробки, словно открылась шкатулка, и коричневая жижа полилась на бурую землю. И в тот же миг он расслышал тонкий писк прошмыгнувшей мимо него пули. Он не растерялся. Набрав в легкие побольше воздуху, не оставив себе время на размышление, он бросил свое сухое поджарое тело вперед.

Низко пригнувшись, надеясь на свою реакцию и скорость, Бур нырнул за машину, там на секунду присел, вздохнул, выдохнул, словно перед нырком в холодную воду, и побежал – рванул как спринтер, с низкого старта. Он действовал так, словно обучался этим навыкам годами и, наконец-то, достиг совершенства, и теперь каждый ход его – выпад или отступление, обусловлен предыдущим, и не разорвать, не разрубить эту цепь последовательных действий, не изменить их внутреннюю целесообразность. И лишь бы хватило места и времени довести дело до конца. Он бежал, петляя и приседая. И пела за его спиной тетива и звенели наконечники стрел, отскакивая от брони пронзительными аккордами, и трещало сухое дерево копий на изломах.

Он упал на сырую пожухлую траву метров за триста от обочины дороги и притаился.

С того момента, как сначала рухнул Винт, (а потом бился в судорогах у заднего колеса “нивы” и ни как не хотел угомониться, пока, наконец, его затылок ни разлетелся на несколько фрагментов и естественная выпуклость его черепа превратилась в кратер, в глубине которого кипела лава, окропленная драгоценными рубинами), и до той секунды, когда, опомнившись, Бур предпринял попытку скрыться, прошло, наверное, секунд двадцать.

Все это время Хомяк, широко расставив ноги, стоял на месте. Застыл. Окаменел. Остолбенел. Уставился в мертвые глаза своего друга и смотрел, как кровь из отверстия в центре его лба, заливает их, становясь густой и вязкой. И казалось Хомяку, что процесс этот бесконечен, что льется она и льется, и никогда не остановится, и литр за литром, и галлон за галлоном. Но прошло еще три секунды, и другая пуля пробила его широкую грудь прямо по центру. Эта пуля раздробила грудину, срикошетила от неё и пробила верхушку его гипертрофированного сердца, и бывший спортсмен умер мгновенно.

Двадцать три секунды от начала конца света.

Родионов по-прежнему сидел в машине. Он не расслышал звука выстрела. Хомяк исчез из поля его зрения, также внезапно, как и появился, а вместе с ним и та точка, что приковывала взгляд Павла – черный зрачок автомата.

Что происходит? Он не понимал. Было утро и оно началось нормально. Утро, предвещавшее обычный рабочий день. И была дорога – не ровное в меру выщербленное асфальтовое полотно. И все остальное тоже было! Больница, где он работал и куда спешил, и телецентр, что был по пути и буквально в двух шагах, и автозаправочная станция – знак, оповещающий, что до нее пятьсот метров, был уж виден, и большой универсальный магазин, расположенный едва ли не на больничной территории, где чем только ни торговали: хлебом, колбасой, яйцами, водкой и коньяком, пивом, колготками, женскими прокладками, мылом, стиральным порошком, собачьим кормом, туалетной бумагой, книгами, фотопленкой, цветами и телефонами. Утро и дорога, по которой мчались – по пути или навстречу – разноцветные автомобили. Дорога – одна из многих, что пересекают земной шарик, что болтается в этой сетке, сплетенной из дорог, вдоль которых, как паучки по своим путеводным нитям, стремительно несутся поезда, автомобили, велосипеды и стелется пар, вырывающийся из легких спешащих по ним пешеходов.