Перед лицом этих двух женщин, которые, казались, были вылиты из стали, я устыдился своей боли и истерики. Я вспомнил, что не единственный, кто переживает в жизни проблемы и потери.

— Как у вас дела, капитан? — спросил я, посчитав, что звание больше идет ей, чем имя и отчество.

— Мы будем готовы ко всему, что нас ждет, — ответила она сурово. — Основу наших рядов составляют крутые, опытные бойцы, парень, которые понюхали очень много пороху. Они не дрогнут. А новобранцы пойдут за ними.

— Я в вас не сомневаюсь, — искренне ответил я. — Я бы тоже пошел за вами! И я бы не дрогнул. Мне есть, за что и за кого воевать…

— Мы знаем, что ты смелый парень, Дима, как и твой папа, — ответила Карина. — Но никому не нужно, чтобы на этой войне гибли дети. У нас достаточно взрослых солдат.

— Я уже давно не ребенок!

— Такие, как ты, ходили со мной в экспедиции, — цокнув языком, задумчиво протянула наша бывшая «географичка». — Одного мальца, помню, звали Тимур, он был даже младше и намного меньше тебя. Он здорово стрелял. Когда в 57-ом на лагерь насело целое полчище мародеров, он за двое суток снял из своей «снайперки» девятерых. Правда, потом пуля попала ему в шею. Он очень тяжело умирал. Много часов. Плакал, звал маму. Но Тимурка был одним из тех, благодаря кому мы выстояли. Я взяла бы тебя в свой отряд, если бы ты был мне никем, пареньком с улицы. Но я знаю твоего отца и твою мать. Они хотят иначе. И именно они вправе решать.

— Я не знаю, где мой отец и чего он сейчас хочет, — закусив губу, раздраженно ответил я.

— Где бы он ни был, он хочет, чтобы ты жил, — заключила Карина, отирая со лба пот и сходя с орбитрека. — Так что не обижайся, но на этой войне тебе не место. Мы выстоим в ней, Димитрис. А когда она окончится и начнется обмен пленными — твой отец вернется.

— Может быть. А может, вы погибнете на этой войне, а его расстреляют.

— Либо так, — пожала плечами Алла Викторовна. — Но ты продолжишь жить. И, может быть, у тебя будут свои дети. Жизненное колесо продолжит крутиться, с тобой или без тебя. Как по мне — лучше с тобой. Не спеши продавать свою жизнь задешево.

Я занимался в зале несколько часов — сколько хватило сил. А затем, приняв холодный душ и натянув на себя одежду, отправился бесцельно бродить по улицам полупустого Генераторного. В какой-то момент меня кольнула совесть из-за того, что я бросил свой коммуникатор дома и, может быть, заставил маму волноваться из-за того, что я не отвечаю на звонки. Но даже эта мысль не заставила меня вернуться домой. Приду к полвосьмого, или к восьми.

Я не хотел думать о том, что мне предстоит отъезд. Неизведанное будущее, которое ранее манило меня, больше не казалось желанным и притягательным. Наоборот, хотелось отмотать часы назад — до того места, где мы вместе идем по тихой заметенной снегом улочке, провожая папу. Я бы сказал ему, чтобы он не ехал. Не знаю, как, но я заставил бы его остаться. Я не давал бы ему никаких обещаний. Сказал бы, что если он уедет, то я первым запишусь в народную дружину и специально полезу под пулю. Я нашел бы какой-то способ его убедить.

Мои скитания не имели никакой особой цели.

Я потолкался около Привартного рынка и Западных ворот, но здесь мне было уютно — все было наполнено суетой, волнением и горечью расставания. Несчастные женщины и старички, сгорбившись от тяжести своих сумок, держа за руки несчастных детей, тоскливо оглядывались на свои дома, которые вынуждены были покинуть, или ругались друг с другом, чтобы занять лучшее место в автобусе. Дочери, жены и матери безутешно рыдали, уткнувшись в грудь своих любимых мужчин, которых какие-то злые люди нарядили в висящий на них дурацкий камуфляж, навешали на них кучу брони, подсумков и всяческих страшных штук, не имеющих никакого отношения к их мирной профессии. «Дружинники» кусали губы, чтобы сдержать слезы, неловко пытались бравировать, смущенно оглядывались на товарищей и командиров. Командиры курили, строго поглядывая на часы и недобрым взглядом косясь на небо. Один из командиров оказался Григорием Семеновичем, физруком, но он был поглощен своими делами и не узнал меня. И хорошо, что не узнал. Я не хотел здесь быть. Здесь все такие же несчастные, как я. Мое собственное несчастье кажется мне здесь таким жалким, оно просто растворяется в океане слез и печали.

Я пошел отсюда прочь, но, когда проходил мимо поселковой администрации, на глаза едва не навернулись слезы. Это было место, где папа работал, где я проведывал его, приносил бутерброды. Пришлось ускорить шаг. Я шмыгнул в переулок Стойкова, но здесь стало еще хуже. На меня смотрел памятник Героев-спасателей, нереалистично-мужественное лицо мертвого болгарина. Но я-то знал, я один знал, что бронзовый истукан смотрит на меня глазами настоящего героя, Владимира Войцеховского, моего отца, который никогда и ничего не боялся, который всегда делал то, что должен был, невзирая на опасность. От волнения стал комок в горле, я отвернулся от памятника, пошел дальше.

Я прошел мимо школы, остановился и долго глядел на нее, тоскливо вспоминая будничные, легко решаемые проблемы и смехотворные тревоги, которыми я жил в этих стенах. Я вспомнил свои однокашников — друзей и просто знакомых, которых я привык видеть каждый день на протяжении долгих лет, а не знаю, где они и увижу ли я их еще когда-то.

Ноги сами привели меня к Двенадцатой улице. Я покосился на бревенчатую избу Зинаиды Карловны, в недрах которой таились мрачные свидетельства поклонения безумной пророчице. Я подумал, что Вита Лукьяненко с мамой, наверное, сейчас там — никуда не уехали, стоят на коленях на холодном каменном полу подвала и молятся своему жестокому Богу, который заставляет людей страдать, туманно обещая рай преуспевшим в боли и самоотречении. Мне и моим родителям не было дороги в этот рай — нас они видят горящими в огне.

Я остановился перед закрытым ролетом двери в хорошо знакомом одноэтажном здании, выглядевшем теперь сиротливо и бедно без неоновых вывесок и голограмм. Ролет, на котором баллончиком с краской было выведено безобразное граффити, был запертой дверью в еще один потерянный рай. Компания Dreamtech эвакуировала свой филиал из потенциальной «горячей точки». Прекрасная Миневра больше не приветствует бегущих от пакостной жизни подростков в своем волшебном царстве, где нет никаких глупых законов, времени и пространства, где возможно все, даже настоящая счастливая жизнь, в которой мертвые становятся живыми, а далекое близким. Они приучили нас к своему искусственному раю, в который можно попасть, не страдая. А теперь бросили наедине с нашей реальностью.

Двенадцатая улица была более людной, чем другие. Многоэтажки в этом году наконец достроили, и многие люди наконец смогли переселиться из своих замызганных хибар в долгожданные чистые квартиры. Большинство из них все еще остаются тут. Они не покинут то, к чему шли полжизни, ради новой палатки, еще более тесной и вонючей, в каком-нибудь лагере для беженцев. Если эти дома сровняют с землей — они лягут в землю вместе с ними.

Не знаю, долго бы ли я простоял на этом перепутье, не зная, куда пойти дальше. Но тут за спиной донеслись шаги и знакомый заливистый свист. В другой раз я бы очень удивился. Но сейчас я не был способен на удивление.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я безучастно.

— Вопрос скорее к тебе, — ответил Джером, подходя ко мне. — Я слышал, ты уехал. Решил остаться?

— Я ничего не решаю, — ответил я раздраженно.

— Как так-то? — искренне удивился он. — Мне казалось, каждый сам кузнец своей судьбы.

Джером был в потасканной куртке цвета «хаки» и рюкзаком за плечами, будто собирался в поход. Его нагловатый смеющийся взгляд теперь стал каким-то слегка озлобленным, прищуренным. Непослушные кучерявые волосы были спрятаны под черной банданой. Не знаю даже, чем он сейчас живет и что себе думает.

— Ты что-то хотел? — спросил я без особой приветливости.

— Я тебя искал, — к моему удивлению, ответил он. — Ты знаешь, что война началась? Час назад «юги» пошли в наступление.