— «Папа говорит», «папа говорит»! — разозлился Джером. — Ты уж извини, Димон, но тебе не пять лет уже, думай и сам иногда. Папа твой, может, один только ничего про это не знал, его обманули все. А может, и знал. У вас вон какая квартира большая, и холодильник всегда полный, не то что у народа.

— Вон оно что, значит? — я грустно улыбнулся. — Джером, да разве я когда-нибудь для тебя жалел что-нибудь из своего холодильника? Мои родители пашут день и ночь, чтобы его наполнить. Извини, конечно, но и твой папа мог бы…

— Вот про моего папу не надо, ты только начни еще! — взъерепенился кучерявый бунтарь. — И вообще, не о том я говорю, сбиваешь меня с темы! Брал твой папа что-то, не брал, да только русским половины было мало. Они все забрать решили. Сделали вид, что уехали. А вон там, за Вороньим холмом, начали перегу… переу… перегруппировываться, вот. Готовились, Димка, нападать. Были у них даже такие грузовики, у которых вместо кузова — целая батарея ракет. Они их к селению не подкатывали, за холмом держали, под маскировочной сеткой. А тут сетку сняли и начали готовить, чтобы этими ракетами весь поселок разнести. В щепки!

— Глупости это. Казаки твои на них засаду устроили и сами без предупреждения напали.

— Это кто тебе сказал? Папа?! А казаки другое говорят. Говорят, что разведчики заметили приготовления нацистов. И, хоть силы были не равны, атаман приказал идти в атаку. А еще гонцов послал к Аркадьевичу, мол, все наши споры в прошлом, враг у ворот, воевать надо. Просил на помощь прислать войска. А тот, собака такая, не только войск не прислал, но и гонцов арестовал, побить приказал и в яму какую-то кинуть. Казаки остались сами против такого сильного врага! Убитых и раненых было видимо-невидимо, но все-таки заставили захватчиков отступить…

— Не говори только, что ты в это веришь, — возразил я.

— А ты не говори, что веришь в ту пургу, которую твой папенька гонит!

— Джером, не следует тебе общаться с твоим Томом и слушать, что там говорят какие-то казаки. Они обманывают, перекручивают все. Ты вспомни, нам в школе про это подробно рассказывали, даже схему того побоища чертили. Не так все было! И свидетелей море, даже живых еще. Что, скажешь, врут все?!

— Врут!

— Это казаки твои врут!

— Думай, как знаешь, Димон, да только вот казаки были правы, и ты поймешь это уже скоро, когда увидишь, что югославы пойдут на нас войной!

В общем, сложный то был разговор — будто слепой пытается объясниться с глухим. Я потратил почти час, пытаясь переубедить Джерома, даже пытался рассказать ему, насколько я сам это понимал, о создании Альянса, под флагом которого объединятся маленькие общины вроде нашей. Но все тщетно — любые мои аргументы разбивались о Джеромов самоуверенный скепсис и уничтожающий сарказм. От его однотипных ответов вроде «все врут» и «все это дерьмо» я вскоре начал раздражаться.

Меня неприятно поразило, что друг, оказывается, считает жуликами и проходимцами всех, кто находится в Генераторном при власти — а значит, и моего папу. Неприятным для меня откровением стало и вырвавшийся из уст Джерома упрек, что наша семья живет в лучшей, чем Лайонеллы, квартире.

Как я не старался не быть злопамятным, после того разговора я не мог больше относиться к Джерому с таким доверием и такой симпатией, как раньше.

Что и сказать, наша с ним дружба и так была из разряда феноменов. Всех знакомых удивляло, как мы с ним поладили и сохранили так долго крепкую дружбу. Ведь были мы полными противоположностями во всем. В школе я прилежно зубрил все заданные уроки, первым тянул руку на любой вопрос учителя и радостно принял назначение старостой класса. Джером, хоть и не был глуп, занятия предпочитал прогуливать, а когда вынужден был на них присутствовать — в основном баловался под смех однокашников или просиживал уроки с демонстративно скучающим видом. Я был первым спортсменом всего Генераторного, непревзойденным по всем нормативам, любимцем физрука. Джером к спорту был равнодушен, хотя и умел здорово постоять за себя в драке. Я был миротворцем, Джером задирой. Я любил читать книги, а Джером — мастерить самодельные взрывпакеты и подрывать их на пустырях, распугивая бродячих собак. Я строго соблюдал мамины наставления о здоровой пище и пережевывал еду не менее тридцати раз, а Джером — ржал надо моим «хомячеством» до упаду и вволю объедаясь высококалорийной синтетической дрянью. Я мечтал, что по окончанию школы уеду учиться в Сидней, а когда вырасту — стану космонавтом. Джером мечтал о мощном мотоцикле и автомате, с которым он сможет колесить по пустошам.

Если посмотреть на фотографию, где запечатлены двенадцатилетние мы в 2073-ом, то можно увидеть высокого светловолосого мальчика с открытыми серыми глазами, прямо держащего спину, в аккуратненьких отутюженных джинсах и новеньком джемпере (этот маменькин сынок — конечно, я, Димитрис) и низкорослого, кучерявого, лохматого, вечно замызганного ирландского пацаненка с нагловатым взглядом и снисходительной улыбочкой, который явно держит себя за крутого (конечно же, Джером, гроза учительского совета, успевший к седьмому классу прописаться уже и в детской комнате милиции).

Может быть, наши с ним характеры, такие разные, уравновешивали друг друга — Джером приносил в мою излишне упорядоченную жизнь немного безумия, а я помогал ему удержаться на краю пропасти. Но, так или иначе, рано или поздно жизнь должна была развести нас в разные стороны — и она это сделала. Подозреваю, что мои родители и учителя были втайне этому только рады.

А я, признаться, время от времени жалел о потерянной дружбе. Не раз я перебирал в мыслях планы, которые никогда не пытался воплотить в жизнь, как можно попытаться вернуть былые отношения с Джерри. Нет, я не испытывал одиночества — у меня были десятки приятелей и знакомых в реальной жизни и сотни «друзей» в социальных сетях. Но вряд ли среди них нашлись бы хотя бы несколько, которых я с уверенностью назвал бы друзьями без кавычек.

— Ты точно знаешь, что твои родители не придут? — донесся до моего слуха взволнованный шепот Мей. — Может, лучше не надо?

Мы были одни в тишине моей комнаты. Для того чтобы я просто услышал ее, ей вовсе необязательно было подносить губы едва ли не к самой мочке моего уха. Мою кожу обдало ее жарким дыханием. От этого я ощутил, как по коже пробегают приятные мурашки. Штаны, в которых я и без того ощущал твердость, теперь, казалось бы, готовы были вообще треснуть.

— Точно, — сказал я, и снова поцеловал розовые губы кореянки, слегка приоткрытые от волнения.

Девичьи уста были влажными и горячими. Они дышали свежестью и пахли зеленым чаем, который мы пили. Я чувствовал, что ей не меньше, чем мне, нравится ощущение касаний наших губ и языков. Мы с ней целовались не в первый раз. Но сегодня мне казалось, что все может пойти дальше, чем поцелуи. Три часа дня, родители вернутся нескоро, а подруга без долгих уговоров согласилась прийти ко мне домой, при этом изрядно надушившись, но почти не став краситься (я как-то обмолвился ей, что не люблю яркого макияжа).

Над Генераторным раскинулся красочный пейзаж января 2077-го. Окна едва не трескались от 30-градусного мороза. Крыши ломились от лежащих на них гор пушистого снега, к которому каждый день сыпалось с неба пополнение. На фонарных столбах Центральной улицы все еще сохранились новогодние гирлянды. Из печных труб на крышах жилых домов валил густой дым — чтобы хоть как-то согреться, народ массово топил свои «буржуйки».

Наша печка тоже не простаивала — придя домой, я подкинул туда несколько новых поленьев. Дрова уютно потрескивали за разжаренной кирпичной стенкой печки, и в комнате царило тепло, бросая вызов суровой зиме за окном. Вокруг кровати были беспорядочно разбросаны ворохи кофт, свитеров, гольфов, подштанников, колготок, гетр и меховых носков, в которые нам приходилось каждый день наряжаться, чтобы показать нос из дому.

Мей Юнг, моими стараниями, осталась в одной лишь серенькой футболочке, под которой отчетливо проглядывались очертания лифчика, и трусиках. Она не выглядела зажатой и смущенной, не сжимала стыдливым жестом коленки — может быть, из-за того, она была на полгода старше меня — ей еще в ноябре прошлого года исполнилось шестнадцать. На вид, пожалуй, ей можно было бы дать и восемнадцать — неспроста говорят, что девочки превращаются в девушек быстрее, чем мальчики — в юношей.