– Заходи, заходи. Что ты стоишь в коридоре, как индейцы у парадного подъезда.

Митя послушно вошел и остановился прямо за порогом; в комнате был сарай-бату. Поля перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше, почти на плечи.

– Да я так, – сказал он, все еще пытаясь извиняться, – кофе хотел сварить с утра. Прости, пожалуйста, что разбудил.

Поля подняла голову над подушкой, обеими руками продолжая натягивать одеяло на самые плечи. «Какая она стала красивая, – неожиданно для себя подумал Митя. – И хорошая».

– Я же тебя, блядь, вчера поила, – удивленно сказала она. – У вас что, в Питере бразильские плантации? В который раз замечаю. Нормальные люди просят денатурата, а вам вечно кофе. Вчера вечером думала, что потом полночи будешь бродить, а через пятнадцать минут уже был храп на всю квартиру.

– Я что, правда храплю?

– А что Атланта говорит?

– Не знаю, – недовольно ответил Митя, – не спрашивал. Да спи уж, правда. Я же слышал, что ты полночи колбасилась.

– Будет тебе кофе. И завтрак будет. Можешь пока пойти поджарить нам яичницу. А то по части чего приготовить я типа не очень. Пока предки в Валентиновке, все и вообще подъелось. Сковородки в духовке.

Митя попытался одновременно сказать, что благодарен, и что все это совсем не нужно, и повторить, что лучше бы она продолжала спать, и что он неожиданно очень тронут, но так и продолжал мяться в полуметре от порога ее комнаты.

– Пасиб, – сказал он, – ты настоящий друг.

– А теперь выкатись на некоторое время, – ответила она. – Дай мне одеться, чтобы тебя, пионера, не смущать.

Митя вышел, но из коридора ответил:

– Да мне вообще-то глубоко фиолетово. По мне, так можешь хоть голой ходить.

– Э-э, как у нас все запущено, – протянула она. Полин голос доносился до кухни вперемежку с хлопаньем дверец и невнятным шебуршением. – Я и не думала, что ты по этой части. А вчера говорил, что с какой-то герлой приехал. Так герлу зовут дядя Вася?

– Поля, не грузи. Утро же. Небо голубое. Хоть кофе сначала сделай, – добавил он, последовательно разбивая пять яиц на чуть подогретую сковородку.

Она вышла на кухню в какой-то разноцветной хламиде, несусветной, но не разухабистой и в целом даже относительно закрытой.

– Колбаса, – сказала она.

– Что-что? – переспросил Митя.

– Колбаса еще есть. И сыр. Дай вытащу. Можно сварить овсянку. Или манку. И буханка хлеба почти нетронутая. Еще кефир есть. Он, кажется, прокис, но я его пью. Опохмелиться точно не хочешь? Кагор? «Солнцедар»? Денатурат там, с веточкой рябины? Ладно, тогда вари свой кофе. Сегодня твоя очередь. И вообще – перестань изображать гостя.

Поля плюхнулась на табуретку, казалось бы, почти в полусне, но Мите вдруг показалось, что за этим наигранным полусном она прячет изрядную долю неловкости.

– Я ж булку забыл, – вдруг спохватился он, открыл шкаф и вытащил ее на стол, добавив к нагромождению прочих частично пригодных к поеданию предметов.

– Булку, – хмыкнула Поля, и Митя проследил за ее взглядом.

– Ты знаешь, – ответил он, – мы с тобой на эту тему уже второй день пикируемся. А мне тут пришло в голову, что Московский вокзал – это как зеркало в «Алисе». А с другой стороны Ленинградский. Через них вроде как ходят туда-сюда, и с обеих сторон как отражение, только совсем не похоже. Но и друг без друга не могут, потому что зеркало-то одно.

Поля подняла глаза над предполагаемой булкой.

– Точно опохмелиться не хочешь? – спросила она ехидно.

– Да перестань ты. Я утром видел, что у вас стоит подписка Диккенса. Такая зеленая.

– Можно подумать, – вскинулась Поля, – что у вас она не стоит. Чтоб на подписки наезжать, много ума не нужно.

– Я ж не про это, – ответил он. – У Диккенса есть «Повесть о двух городах». Я ее, правда, не читал, но это и пофигу.

– Я тоже, – сказала Поля, задумываясь.

– Так вот. Это как с тем зеркалом в «Алисе». Вот такая вот сказка о двух городах. И мы с тобой. Наверное. Так же.

Поля снова задумалась.

– Ведь это же все равно только капля в море, – возразила она. – Какая, в сущности, разница. Там же дальше леса и реки, тайга и пустыни, горы, моря, Рига там всякая и Бухара, на их фоне все это какая-то наша мелкая домашняя ерунда. Это же как бесконечность; только немного вдохнешь – и уже летишь.

Митя подумал о той прекрасной трассе, которая его ждала, о которой он мечтал всю сессию, зубря всю эту бессмысленную инженерную дребедень, об этой захватывающей дороге через леса и пустыни – о той дороге, которую он так бездарно динамил и разменивал на гроши, прыгая с Атлантой по электричкам и матрасам, нажираясь на загаженной кухне на «Таганской» и пикируясь о том, чья Труба круче. Наверное, и Поля подумала о чем-то похожем, и ее глаза вспыхнули ясным далеким светом. «Как у эльфов», – с мгновенным восхищением подумал Митя.

– Ладно, – добавила она, вставая и как бы немного самой себя устыдившись. – Иди мойся, и начнем выкатываться. В Лопухинском нас уже с утра ждут. Только звякну им перед выходом.

– Когда ты успела им сообщить, что я здесь?

– Вчера вечером, как только ты сказал, что можно. Честно говоря, когда ты позвонил от этой гребаной «Таганской», я изрядно испугалась. Подумала – может, уже надо скорую вызывать. Все ходила вокруг телефона. Но тебе же обещала, ты ж понимаешь. А как ты сказал, что можно, сразу и позвонила. Сказала только, что приехал и вообще в отличной форме. И что мы с тобой об этом давно договорились.

– Полечка, – сказал он, – какая ты умница. Правда. Спасибо, что прикрыла.

– И не волнуйся, – продолжила она, – они не продадут. Слово деда как булыжник пролетариата, ты же знаешь. Да они правда по тебе очень соскучились. И не только они.

– А вот на это мы с тобой уже не договаривались, – немного обиженно возразил Митя.

– Ну пойми, Москва маленькая. Невозможно здесь спрятаться. А предки еще и еду привезут из своей Валентиновки, а? Будет нам с тобой чем питаться, кроме прокисшего кефира. Короче, иди мойся, не тяни резину.

– С каких пор ты ведешь себя так, как будто ты самая старшая, важная и умная во всей Москве?

– А я, Василий Иванович, на год и старше, – неловко ухмыльнулась Поля.

«Какое же здесь все кривое и маленькое», – с легкой нежностью подумал Митя, подходя к дому в Лопухинском; это было частью очарования Москвы, несмотря на все ее циклопические сооружения. То, что на «Аэропорте» чувствовалось только в квартире, в словах, в движениях и даже, как это ни странно, в отчужденном и насмешливом Полином трепе, но при этом было затемнено повторяющимися пространствами советского массового строительства и широкими улицами, здесь было воплощено в самом городском пейзаже, и этот пейзаж грел душу. Их уже ждали. Это Митя помнил по детству; у дедушки Ильи его всегда уже ждали. А вот его собственное восприятие, с удивлением подумал Митя, с прошлого раза изменилось. Для домов в центре города потолки показались ему неожиданно низкими, почти как в новостройках; а вот сама гостиная, наоборот, неожиданно просторной. Широко и просторно раздернутые шторы, книжные полки красного дерева, тяжелые рамы с широким багетом, низко нависающая люстра; но при этом много и совсем современных вещей, и западных, и от демократов, и разной степени успешности советских попыток освоить искусство промышленного дизайна. А еще непропорционально большой стол, вокруг него могло бы поместиться человек пятнадцать. Накрахмаленная скатерть, столовое серебро; Митя подумал о том, что все это из-за того, что вместе с девушкой Атлантой он сдуру приехал на перекладных электричках, и ему стало смешно. Видимо, Поля подумала о чем-то похожем; ткнула его локтем в бок и, постаравшись сделать это незаметно, поймала его взгляд. Выдвинула из-за стола стул и уселась, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Тетя Лена посмотрела на нее с определенным несогласием во взгляде, но ничего не сказала.

– Митенька, – начала бабушка Аня, когда все расселись за столом, так и оставшимся полупустым, – какой же ты молодец, что приехал. Мы по тебе так соскучились.