– Ну не тяни, – сказала она, – скажи же им что-нибудь. За такие-то бабки.
– Сориентируй меня хотя бы приблизительно, – отвечала ее собеседница. – Ну как-то же это называется?
Судя по ответу, стало ясно, что Святослава раздражена.
– Не знаю я, что это такое, – ответила он. – Композиция номер шестнадцать. Скажи, что протест против подавления свободы творчества кровавой советской властью. А также свободы мысли. И самовыражения. И свободы сексуальной жизни.
– Это теперь все говорят, – возразила ее собеседница. – Ты же видишь, что покупатели серьезные. Им нужна изюминка.
Они отошли от двери, шум их голосов был все еще слышен, но слов уже было не разобрать. Из-за ограниченности пространства мастерской чуть позже у той же двери появились и сами покупатели; они говорили по-английски, быстро, полушепотом, но Мите все равно их было отлично слышно.
– Поразительно, что это даже не вторично, – говорил один из них. – Это же третья производная от непонятно чего.
– Что еще более удивительно, – согласился его собеседник, – на фоне того великого русского авангарда. Но это не наше дело. Это их личные проблемы. Если это сейчас продается, значит, нужно покупать.
– Не уверен, что можно продать все, что угодно, – с сомнением сказал первый.
– Продастся. Сейчас на рынке узнаваемая советская символика плюс протест равно огромные деньги. Поверь мне. Ты даже не представляешь, какие деньги в этом крутятся. Кроме того, ты же понимаешь, в крайнем случае есть фонды на поощрение нонконформизма и протеста в советском искусстве. Так что в ущерб себе это не будет. Не пейзажи с речками покупаешь.
Отошли и они. Атланта и Митя не рискнули вылезти из комнаты, пока голоса не стихли, но и потом сделали вид, что ничего не слышали.
– Были иностранные покупатели, – довольно сказала им Святослава. – Восхищались. Собирались купить.
Этим утром они с Атлантой чувствовали себя значительно лучше. Со Святославой с утреца все же выпили, но скорее уже символически. Опять пошли на Трубу, потом к кому-то на флэт, там снова курили, пили, пели, вроде бы даже собирались вписаться, но потом передумали. Какие-то персонажи к Атланте клеились, но она их вроде бы послала. Подробностей Митя не запомнил. На следующий день Митя проспал почти до полудня, а когда проснулся, обнаружил, что Атланты нет.
– Уже больше часа, как ушла, – объяснила Святослава. – Сказала, что стрелка.
Вечером Атланты не было тоже, никаких московских координат она не оставила, зато квартира стала снова набиваться пиплом; на этот раз пили за удачно проданные картины. Про американцев Святослава промолчала, сказала, что картины купил какой-то академик. Митя снова долго со всеми пил, но и потом за стенкой орали так, что до четырех утра уснуть было невозможно; а сортир заблевали просто донельзя. Утром Атланта не появилась тоже.
« 3 »
– Поля?
– Типа того, – недовольно ответила она с той стороны телефонной линии. – А ты вообще кто?
– Не узнаешь?
– Блядь, придурок, перестань ломаться. Сейчас повешу трубку.
И неожиданно замолчала в замешательстве.
– Митя???
– Ну типа я, как ты говоришь.
– Братец, да ты из Питера, – сказала Поля скорее утвердительно.
– Не. Я тут как раз как бы скорее из Москвы, – не согласился Митя, впрочем с некоторой неловкостью.
– Так какого ж хуя? – спросила она изумленно. – А заранее позвонить ты не мог? Питерская гордость не позволяет? Как в соседнюю избу пришел.
– Поленька, харе выебываться, – сказал Митя, всем этим уже несколько задолбавшийся; да и это поганое бодунное состояние все еще давало о себе знать. Оно уже не придавливало к земле, но тем не менее как-то нехорошо тянуло к себе поближе – и в какой-то сырой сумрак души.
– Понятно. Ясна крапива. Ладно, вали в Лопухинский. Они будут дико рады тебя видеть. Я сейчас оденусь и тоже туда подтянусь. Только не вламывайся без звонка, деревенский ты наш.
– Слышь, Поля, ты уже задрала. У вас в Мааскве все так много разговаривают? Или в зависимости от деревни проживания?
Наступила недолгая пауза; оба, понимая, что разговор еще не окончен, не вешали трубки.
– Слышь, Склифосовский, – наконец чуть примирительнее сказала Поля, – не тяни резину. Говори, в чем дело.
– Не могу я к ним.
– С чего бы это? Ты же их любишь. Что, тетя Ира опять с моими предками поругалась? А тебе не похуй? Они ж в тебе души не чают. Интеллигентный ленинградский мальчик. Это ж я для них мажорка безмозглая. Кстати, не по делу доебываются. Хрена я им мажорка. Но что там скажешь. Насильно мил не будешь.
Ее голос стал неожиданно грустным.
– Поля, – повторил Митя, – не могу я к ним. Я тут как бы не совсем тут что бы, – продолжал он мямлить в черную грязную трубку уличного телефона-аппарата. – Ну не совсем в том состоянии. Или, точнее, совсем не в том. Колбасит меня как-то, и чувствую себя умеренно, да и прикид не тот.
– Не могу понять, пугаться или как, – ответила Поля с искринкой радости, – но что-то твой рассказ начинает меня развлекать. Ладно, потом разберемся. Пока тебя к нам отвезу, благо предки все равно свалили в свою Валентиновку.
Митю всколыхнуло радостью.
– Отлично! – закричал он в трубку. – Валентиновка – это пять. И Клязьму вашу нежно люблю. Хоть и не Луга, конечно, – поспешно добавил он.
Митя ожидал услышать еще одно «блядь», но Поля неожиданно промолчала. Тогда Митя решил все объяснить еще раз.
– Как раз об этом я и хотел тебя попросить. А то что-то меня плющит как-то не по-хорошему. Испугаю я их.
В кабину злобно и жлобски постучали. «Не Питер», – довольно подумал Митя.
– Так я сейчас к тебе? – на всякий случай переспросил он.
– Стой, где стоишь, – ответила Поля. – А я быстро за тобой. Ты как приехал?
– На собаках.
Поля на пару секунд замолчала.
– На собаках? – повторила она, но без особого удивления. – Ну даешь. Ладно, потом расскажешь. Пока что найди на Ленинградском, где замкадовцам в стаканы фанту разливают, там в центральном зале, справа, поищи, где притулиться, там и найдемся. Я быстро.
– Какая фанта? – спросил он, все еще соображая с ощутимым трудом, наверное, как после сотрясения мозга. – Ты что, охренела?
– Ты на Ленинградском? Или уже думаешь, что из Казани приехал?
– Да не на вокзале я, – объяснил Митя, и на этот раз ему действительно стало неловко. – На самом деле я в Москве уже несколько дней тусуюсь. Прости, что не позвонил. Да понимаю я, что свинья. Сейчас вписываюсь на «Таганской».
– Охуеть, – сказала Поля, снова подумав. – А у кого вписка-то?
– В том-то и дело, что как бы ни у кого. Вписка и вписка. Системная. Народ отличный. Но там даже сортир без двери, с занавеской. Короче, я как-то немного подзадолбался.
– Понятно, – ответила Поля даже слишком быстро. – Не надо тебе сейчас в Лопухинский. То есть совсем тебе туда не надо.
– А я тебе про что? – радостно ответил Митя, чувствуя, что язык заплетается все больше. – Захлопнись уж наконец, и я до тебя доеду. Соскучился я по тебе, кажется.
– Хорошо, стой на «Таганской», очень вокруг не шастай, не светись, ментам на глаза не попадайся. Не нравится мне что-то, как ты говоришь. Скоро приеду.
– Зачем мне твоя «Таганская». Я что, по-твоему, совсем в умат?
– По-моему, совсем, – ехидно и довольно сказала Поля. – Так что жди уж лучше.
– Хрена тебе, птичка, а не Жанну де Арк, я только устал немножко. Не погоню я тебя через весь город. Давай компромисс.
– Какой еще компромисс? – спросила она несколько достанным голосом.
– На «Аэропорте». Пока доеду, ты как раз оденешься и дойдешь.
– Здесь идти пять минут, как ты помнишь. Ты что думаешь, я тут буду бороду подстригать к твоему приезду?
– Ладно, сестрица, сворачивай пургу, через полчаса обнимемся.
– Идет, – ответила Поля. – Но каков упертый дебил. И характер у тебя поганый. А все равно соскучилась я по тебе, хоть и не видимся толком. Ладно, – повторила она, – «Аэропорт» так «Аэропорт».