Лева задумался.

– Вы говорите о жертвах репрессий так, как будто они простые цифры в каких-то уравнениях. Противоречиво, не противоречиво. Но допустим. Хотя мне и сложно с этим согласиться. Не хуже Гитлера, а просто как Гитлер. Что это меняет?

– Нет, и не как Гитлер, – ответил дед. – Отчего Сталин не перестает быть убийцей и изувером. Но еще Аристотель писал о том, что силлогизмов по аналогии не существует. И я могу попытаться доказать вам с цифрами и документами в руках, что порядок жертв был иным.

– Так уж и с цифрами?

Митя, до этого неожиданно для себя бывший на Левкиной стороне, подумал о том, что совсем даже Левка не сопереживает жертвам и не хочется ему, чтобы этих жертв оказалось меньше. Мите показалось, что, наоборот, Левке почему-то хочется, чтобы жертв было как можно больше. Наверное, чтобы оказаться правым. Левка был очень славным, так что этой мысли Митя устыдился и попытался отогнать ее как можно дальше.

– Частично и с цифрами. Но не только. Вы же читали лагерные воспоминания? В них почти всюду описываются относительно немногие политические заключенные, окруженные множеством уголовников. Вот вам и приблизительный процент. А общее число арестованных по уголовным делам не великая тайна. Да и точные цифры мы, скорее всего, скоро узнаем. Бюрократия тех времен была достаточно старательной.

– И вам кажется, что это можно оправдать?

– Нет, – ответил дед еще более устало, но и еще более твердо, – я этого не говорил и не мог сказать. Ни оправдать, ни простить, ни забыть это невозможно. Ни сами преступления, ни чудовищную жестокость, ни изуверства, ни безвинно погибших, ни пытки, ни атмосферу доносительства и страха. Но видеть произошедшее в исторической перспективе мы все же обязаны. Священная Римская империя вступила в Тридцатилетнюю войну приблизительно с семнадцатимиллионным населением, а вышла с десятимиллионным. За время революции и гражданской войны в Англии погибла четверть жителей, в некоторых местах даже треть. Британское хозяйствование в Индии приводило к регулярным вспышкам массового голода. Во время самого страшного из них, в восьмидесятых годах девятнадцатого века, от голода умерло почти десять миллионов человек. Вот вам и ваши образцовые просвещенные страны. И мы с вами еще не успели поговорить про Средние века; а тогда все было еще страшнее.

– Это было давно, – равнодушно ответил Лева.

– И вы считаете, что «давно» служит оправданием? Что если это было давно, то убивать, резать на куски, жечь, грабить и насиловать – это не так страшно? Довольно странная позиция для гуманиста. Хорошо, пусть будет недавно. Совсем недавняя Вьетнамская война, точнее война во всем Индокитае. Лева, там погибло более полутора миллионов человек. Это больше, чем в Освенциме.

– В основном коммунистов, – сказал Лева, на этот раз с ощутимой неприязнью. – Так что как раз там надо еще посмотреть, кто на кого напал и кто был прав. И, как бы там ни было, дальнейшую экспансию социализма американцам удержать удалось.

– В этом вы как раз ошибаетесь. Но даже если бы это было так, неужели вам кажется, что ради этого можно было сжигать напалмом сотни тысяч живых людей? Детей, женщин. И это ведь не какая-то единичная история. Я старый человек и вполне готов допустить, что чудеса в истории возможны. Но когда регулярно происходят военные перевороты, правительства расстреливают, а на следующий день победивших генералов признают законными президентами, это кажется мне не чудом, а сложившейся системой. Вероятно, эти документы мы тоже когда-нибудь увидим. По крайней мере, вы увидите. Я, наверное, все же не доживу.

– Ну что вы, в самом деле, – снова возразил Лева, – то про косоглазых, то про Африку. Вы же хорошо понимаете, что история – это Европа и Америка. А грехи… Мало ли что там было у африканских обезьян. А вот большевизм и сталинизм – это наше, наша вина, наше злодейство, нам за них и каяться. Возможно, веками. А с нацизмом пусть немцы разбираются. Да они, кажется, и разобрались.

На этот раз дед скорее вздохнул, тяжело, горько, почти измученно.

– К сожалению, нацизм – это наша трагедия даже в большей степени, чем немецкая. И по абсолютным, и по относительным цифрам.

– И в войне мы, значит, неповинны?

Лева выбрал не лучший ход; тема войны деда задевала, и Митя об этом знал.

– Лева, война началась не в середине сентября тридцать девятого года, когда советская армия вторглась в уже побежденную Польшу, как ваши единомышленники теперь почему-то начали утверждать, и даже не с секретных протоколов, которые, вероятно, действительно существовали, а на полтора года раньше, с вторжения нацистов в Австрию и последующего захвата Чехословакии. Ни к тому ни к другому Советский Союз отношения не имел.

Дед остановился, замолчал, отхлебнул глоток чаю.

– Мы же стараемся быть честными людьми, правда, Лева? – продолжил он уже гораздо медленнее и спокойнее. – Так что даже в пылу спора и разногласий нам все же следует стараться придерживаться фактов.

– Да ладно с ней, с войной, – ответил Лева, – с тех пор уже сорок лет прошло. Больше всей моей жизни. А посмотрите, как мы живем и как живут американцы. Вы же смотрите фильмы? У них там у каждого дом. У людей с профессией дом так еще и трехэтажный. А у вас в Ленинграде, как мне сказали, полно нерасселенных коммуналок. В Москве хотя бы почти все коммуналки расселили. Вот вам наглядный пример эффективности социализма.

Было видно, что дед то втягивается в спор, то теряет к нему интерес, но инстинкт преподавателя старой школы заставляет его пытаться объяснить Леве то, что ему самому казалось очень важным.

– Я попробую ответить, – наконец сказал дед.

– Неужели ты будешь спорить даже с этим, – неожиданно не выдержала мама; Митя был так увлечен этим странным спором, что почти забыл, что она тоже здесь. – Неужели ты не видишь всеобщего застоя, экономической бездарности, коррупции и воровства? Ты правда собираешься спорить с очевидным?

Как это ни странно, дед почти не обратил на нее внимания.

– Во-первых, если не считать попыток догнать и перегнать Америку, еще старым марксистам было понятно, что система, поставившая своей главной целью бесконечное увеличение производства, в этом смысле будет эффективнее, чем та, которая своими целями считает совсем иные задачи. И будет проигрывать. Поэтому, кстати, многие из них и считали одновременную мировую революцию единственно возможным вариантом. Другое дело, так ли уж необходим этот поток товаров.

– Это когда тебе не нужно стоять в очереди за колбасой, – парировала Ира.

– Ирочка, я тоже стою в очередях, – сказала бабушка.

– В стол заказов Академии наук, – ответила мама резко и язвительно. – А мне, чтобы купить пару сапог из нормальной страны, а не производства фирмы «Скороход» имени вашего победившего социализма, приходится отстаивать очереди, как в столовую для бедных. Только что номера на ладонях не пишу.

– Во-вторых, – все так же спокойно продолжил дед, – вы как-то забываете, что мы уже сорок лет находимся в состоянии войны. И заметьте, не с одной страной, а в одиночку с пятью самыми сильными экономическими державами мира.

– И что? – спросил Лева.

– В Первую мировую Германия, с ее мощной и динамично развивающейся экономикой, попыталась воевать против почти всего мира, хоть и имея союзников, даже неплохих. Так вот, этой экономики мира хватило на четыре года войны, после чего она просто кончилась. А ненавидимый вами социализм еще вполне себе держится, хотя и не всегда удачно. В этом вы правы. И в-третьих, я еще помню страну, половина которой была разрушена до основания. Вы как-то совсем забыли, насколько в ином мире вы теперь живете. Так что никакого застоя нет. Это вы его придумали. Для нас, историков, сорок лет меньше одной недели для человеческой жизни.

– И что же тогда сейчас, если не эта застойная мерзость с невнятными потугами на реформы? – хмыкнула Ира.

– История, – ответил дед. – И история в масштабах едва ли не эпических.