К своему немалому изумлению, постепенно Митя начал слушать музыку и на кассетах. Ее нервный ритм, надрыв и слепота, паясничанье и бессмыслица неожиданно оказались для него близкими; страстная жизненная энергия, разбивающаяся о стену холодного советского мира, опустошенность, тоска, счастье, отчаяние, страсть, слепая воля, хаотичный и невидящий бунт, способность до самого конца уходить в свои чувства и упиваться ими, а еще отзывавшиеся во всем этом огромные пространства неожиданно нашли дорогу к его душе, и раз за разом эта дорога становилась все короче. Митя погружался в музыку все глубже и глубже, сливался с ней все легче и легче, и она становилась для него все менее и менее чужой. Когда народ начинал подпевать, Митя иногда подпевал вместе с ними, и поначалу сам не мог поверить, что это делает. Это открытие и произошедшие в нем самом перемены показались ему столь значимыми, что он попытался приблизить к этому миру Арю; даже взял ее с собой в рок-клуб на Рубинштейна. Зная Арину неприязнь к сентиментальности, повел ее на концерт жесткий, надрывный, местами страшный.
– Уши, – сказала Аря, когда они сворачивали назад на Невский.
– Что?
– Мне кажется, столько грехов они не совершили.
Все еще оставаясь под чуть гипнотическим влиянием музыки, Митя посмотрел на нее с недоумением.
– Уши, мои уши, – объяснила Аря и добавила: – Поздно, батенька, прокомпостировали.
– Прекрати, – обиженно ответил Митя.
– Мне кажется, что я знаю, что такое рок-музыка, – продолжила она, – хотя и не очень ее люблю. Но это был какой-то иной предмет. Так орут гопники в подворотнях.
– Ничто не бывает неизменным. – За время пребывания на тусовке Митя научился говорить банальности с глубокомысленным видом, но Аря его прощала. – Да, ты права, это не «Пинк Флойд» и не «Джудас Прист», даже не «ЭйСи ДиСи», но это просто другой рок. И другая музыка.
– А осетрина, как мы знаем, – парировала Аря, – бывает другой свежести.
Сначала Митя собрался на это окончательно обидеться, и особенно на неожиданно хамский тон, но потом попытался убедить ее снова:
– Они поют о том, что важно, о том, что действительно чувствуют, и говорят об этом напрямую.
Аря хмыкнула.
– Знаешь, – сказала она, – есть такие люди, особенно, к сожалению, женщины, которые не способны почти ничего почувствовать, пока не накрутят себя до нужного градуса истерики. Но, как бы тебе сказать, чтобы без обид, обычно это люди не нашего круга.
– Эти люди, которых ты презираешь, во многом лучше, светлее и талантливее тех, кого ты считаешь интеллигенцией.
– Я в этом не уверена.
После этого разговора рок-музыку они старались не обсуждать.
А потом и сам Митя относительно надолго выпал из тусовки и из этой уже почти ставшей привычной для него жизни. Сначала приблизились выпускные; их надо было сдать хорошо; многое пришлось к ним вспомнить, а кое-что и выучить. Потом были вступительные; оказалось, что и они требуют немало зубрежки, часто довольно неожиданной. Митя пошел учиться в ЛЭТИ на специальность инженера по программному обеспечению. Ученым он себя не видел, а все говорили о том, что электроника скоро будет совершать поразительные вещи. Чем точно он хочет заниматься, Митя не знал, но перспектива оказаться на переднем крае невероятных событий и удивительных достижений захватывала его воображение. А вот сама учеба на первом курсе оказалась однообразной и довольно скучной. Гораздо интереснее были студенты; кто только ни учился с ним на одном потоке, совсем разные, со всей страны и из других стран, включая не только болгар или немцев, но даже вьетнамцев и кубинцев. Пожалуй, именно тогда Митя впервые действительно ощутил себя в центре не только огромной страны, самой большой страны мира, над которой никогда не заходит солнце, но и совсем особенной страны, в определенном, но очень существенном смысле находившейся в центре этого мира, в какой-то удивительной точке, в которой собирались бесчисленные кровеносные сосуды окружающего мироздания. Ему показалось, что он впервые по-настоящему понял то немного странное, о чем дед Илья говорил с ними теперь уже так давно, тогда, на набережной.
Митя попытался заговорить о своих институтских впечатлениях и с дедом Натаном, но тот видимо поморщился. Потом подумал и все же ответил:
– Теперь стало принято говорить о Советском Союзе как об империи. И это, конечно, подмена понятий, иногда от избытка страстей, иногда от ложно понятого стремления к поэтизации, иногда от простого невежества. Но если такую терминологию все же принять, то мы живем в самой большой сухопутной империи в истории человечества. И что бы ни говорило поколение ваших родителей, история такой империи обречена быть либо эпосом, либо трагедией. Надеюсь, что трагедией она уже не станет.
– Неужели действительно самой большой? – изумленно переспросил Митя. – За всю историю?
– За всю историю, – повторил дед.
Что же касается кубинцев и вьетнамцев, то перед началом учебы и те и другие почти год изучали русский; вьетнамцы уже болтали на нем очень хорошо, а кубинцы все еще почти никак. Так же обстояло дело и с учебой. Вьетнамцы могли заниматься с шести утра до полуночи, а кубинцы приходили на лекции осоловелыми и смотрели на преподавателей так, как будто они были экзотическими животными. Тем не менее, несмотря на отличный русский, с вьетнамцами было скучно, да и говорили они в основном об уроках и домашних заданиях, а вот с кубинцами замечательно. И особенно замечательно было с ними пить. Девушки с Кубы были прекрасны, теплы и необыкновенно легки в общении. Так что скоро у Мити появилась девушка-кубинка. Городским студентам приходить в общежития было запрещено, и в особенности в общежития, где жили иностранцы, но всевозможные лазейки Митя регулярно находил. А танцевала она так, как, ему казалось, человеческое существо танцевать вообще не способно. Общаться ней было сложнее; русский она знала плохо, и совместная учеба эту ситуацию никак не меняла; знала так плохо, что Митя собрался учить испанский. Но когда он уже начал зубрить испанские глаголы, несколько неожиданно выяснилось, что параллельно с ним она встречалась еще с двумя студентами, одним кубинцем и одним нашим, из Перми. Идти к ней с претензиями было унизительно и глупо, но учебник испанского Митя забросил. В любом случае ему все больше хотелось с девушками еще и разговаривать.
Так постепенно Митя начал возвращаться в уже привычный для него мир. Теперь он был старше и чувствовал себя увереннее. Но и в городе за этот год многое изменилось; флэтов стало заметно больше, Мите стало казаться, что город буквально кишит неформалами самых разных сортов и видов. Всюду продавали самопальные книги, от «Тарзана» до пособий по практическому дзен-буддизму. Что-то похожее произошло и с роком, хотя скорее в положительном смысле. Если раньше сквозь рок рвалась слепая юная сила, разбивавшаяся о железный быт привычной советской жизни, то теперь стало казаться, что все препоны и преграды сняты и что наступившая юная весна надежды половодьем затапливает окружающее пространство. Чаще всего у Мити, как почти у всех вокруг него, это вызывало нерассуждающее чувство восторга. Но не всегда. «В каком-то смысле все это даже немного слишком», – как-то подумал он и почувствовал себя чудовищным ретроградом; никому об этом не рассказал, даже Аре. Однажды Митя обнаружил, что Халтурина перекрыта; оказалось, что идет целая процессия кришнаитов и катит свою тележку. Как обычно, били в барабаны, пели «Харе Кришна, харе Рама». Но на этот раз его окликнул кто-то из знакомых, Митя подошел поближе, и ему предложили катить тележку вместе. Он согласился, потом оглянулся и обнаружил, что слева, совсем рядом с ним, ту же самую тележку катит Урда. Теперь она была в сари, но Митю не узнала, а может, была просто погружена в медитацию.
Слоняясь по квартирникам, флэтам и впискам, Митя заново открыл для себя и раньше смутно ощущавшуюся им особую красоту ленинградских проходных дворов, обшарпанных дворовых стен, разбитых парадных и лестниц, освещенных тусклыми и одинокими желтыми лампочками, даже перевернутых мусорных баков. О них писали и пели, но только теперь Митя понял, почему именно: они оставляли человека с оголенной правдой его существования в мире, невыкрашенной, неприукрашенной, искренней и трагической. Десятки тысяч дворов, часто переходящих друг в друга, превосходящих способности памяти, оставляли воображение наедине с самим собой, с одновременной конечностью и неисчерпаемостью собственного существования; они были лабиринтом, в котором отражалась сама суть человеческой души, погруженной в город. Одно время Митя намеренно ходил из двора во двор и не мог ими насытиться. Но потом произошло то, что в проходных дворах рано или поздно должно было произойти; и короткая встреча с гопниками, хоть и окончившаяся сравнительно благополучно, одним неглубоким порезом и несколькими синяками, его отрезвила. Признавая эстетическое и смысловое совершенство ленинградских дворов и то их особое качество, которым они покоряли душу, Митя все же старался идти напрямую к нужным ему подъездам, а ошивавшуюся во дворе шпану держать в поле зрения, хотя бы бокового. Гулять по крышам было и светлее, и спокойнее.
