– Ну, что вы возитесь с этой оторвой?

– Вдруг повзрослеет и станет специалистом по подростковой преступности.

– Вы серьезно? Да она просто манипулирует вами. Ну что? Звонить дзюдоисткам?

Я взглянул на Дашу. Она сделала ручкой игривый жест.

– Звони, все равно мне больше двух лет не дадут. Да если даже трояк – переживу.

Она меня разозлила. Я попросил инспектора оставить меня с ней наедине.

Инспектор вывела подругу.

Я показал глазами на сумочку, которую Даша теребила в руках.

– Эта сумочка моей дочери.

Глаза у Даши чуть не выпали из орбит.

– Обалдеть!

– На тебе теперь два гоп-стопа. Это минимум восемь лет. А ты выкобениваешься.

Даша опустила голову. Протянула мне вещественное доказательство:

– Заберите. Здесь все, как было. Мы только поели пару раз в буфете.

– А как я объясню, чего вдруг ухожу с твоей сумочкой?

Даша растерянно молчала. Простонала:

– Ой, в какой же я какашке!

– Дочь точно не будет заявлять, – пообещал я. – Ладно, напиши из колонии. Держи себя там.

– Угу, – пообещала Даша.

Она получила, сколько добивалась – два года. Ее отправили в рязанскую малолетку. Там она раскрутилась – чуть не задушила стукачку. Получила за покушение на убийство довесок. Ее отправили в колонию особого режима. Она была уже совершеннолетней. Так она стала самой молодой особо опасной рецидивисткой страны.

Через год я приеду в эту уникальную колонию, всю в решетках, напоминающую зоопарк. К этому времени Даша успеет подхватить туберкулез в открытой форме и стать пассивной лесбиянкой. Я попытаюсь освободить ее и еще двух женщин с той же перспективной, что и у нее – перспективой гибели.

Я презираю журналистику, первую среди сволочных профессий, но признаю ее возможности. Журналистика позволяет вовлекаться в помощь – делать что-то полезное для людей. Если журналист хотя бы изредка это не делает – он фуфло графоманское, а не профессионал.

Мне удалось освободить только одну женщину. Не Дашу. По закону подлости, наименее достойную. После этого Даша меня возненавидела. А потом, осознав, что я никак не мог повлиять на окончательное решение, все же простила. Прислала полстранички. Попрощалась перед этапом в колонию для чахоточных. Для многих путь туда был в один конец…

Поезд из Павлодара медленно вползал под своды Казанского вокзала. Старые вагоны, немытые окна, скрежет тормозов. После нескольких суток пути родители выходили на перрон усталые, потерянные. Я склонился к маме, прикоснулся губами к сдобной щеке.

– Эх, мама, так хочется твоих пельменей!

– Ой, Юра, – постанывая, отозвалась мать, – какая из меня теперь стряпуха? Но побалую, куда ж денусь?

Пока отец обнимался с Верой и внуками, пожаловалась:

– Квартиру отдали за бесценок. На эти деньги здесь у вас даже сарая не купить. Пилила отца: давай останемся, кому мы нужны там, в России? Так нет же, уперся: надо бежать, пока в лицо плевать не стали.

Отец первым делом пошел в ванную. Я предложил потереть спину. Он отказался. Я успел заметить, что кожа у отца обвисла. В последние годы он резко сдал. Вот стареет человек, давший тебе жизнь, а что он при этом испытывает? Какие болезни скрывает? С учетом наследственности, мне это важно знать. Стасик может запросто, по-мальчишески, спросить отца, работает у него еще машинка, или только с перебоями. А я так не могу.

Интересно было также, что думает о том, как прожил жизнь? Говорят, человеком с возрастом меняется. Я в этом сильно сомневался. Разговора на эти темы раньше не получалось. И едва ли получится сейчас. Душевной близости, как не было, так и нет.

– Что Виктор пишет? – спросил отец, когда выпили за приезд.

Испортил Витя репутацию своему командиру. Теперь совершал подвиги терпения. Гонял полковник Чешков брата по командировкам. Но терпение побеждало месть. Увольнение из армии было не за горами.

– А как дела у Стасика? – спросил отец. – Вроде, фильм по его сценарию снимают.

– Уже, – отвечаю, – сняли.

Отец знал, как живут другие его сыновья. Они ему писали. Но он не считал излишним поинтересоваться у меня, как бы перепроверял. Теперь ему полагалось спросить, как дела у меня. Но он предложил выпить «За хозяйку дома».

Когда-то отец настаивал, чтобы я пошел по его стопам, в строители. Я немало поработал на стройке, но так и не полюбил это дело. Считалось, пренебрег его советом. А что выбрал? Журналистику отец не уважал. Мол, если человек ничего не производит, это не профессия. По прошествии многих лет я тоже так считаю, но «поздняк метаться».

– Как учишься? – спросила мама внука.

– Терпимо, – сказала Вера.

Мама обратилась к Жене:

– А ты, внученька?

– А я, бабушка, буду переводчицей.

– А почему не учительницей?

– Хочу хорошо зарабатывать. Буду мужа кормить, – пошутила Женя.

После застолья мама прилегла, а отец вынул из чемодана потрепанную колоду. Вера его поддержала. Страсть как любила резаться в дурака. А у меня стояла работа. И вообще нет вкуса к карточной игре. Но как отказаться в такой день?

Играли каждый за себя. Отец силился запомнить все вышедшие карты. Но годы, годы… Память уже не та. Бывший преферансист бурно это переживал. А мне просто везло. Моим партнерам это надоело. Они объединились и стали заваливать меня. Сначала как бы шутейно, а потом вошли в раж. Это сопровождалось почти детским восторгом. Я повторил, что мне надо работать. У меня лежал едва начатый очерк, который надо было сдать утром.

– Вот так в картах проявляется характер, – поддела меня Вера.

– Н-да, характер у нашего Юрия непростой, – поддакнул отец.

Старик знал, что квартира записана на Веру. А это для него было важно – кто ответственный квартиросъемщик. Я не сомневался, что в мое отсутствие Вера раскроет родителям мое истинное лицо, а они выразят ей свое душевное сочувствие. И это только начало. Скоро приедут братья, и тоже будут потихоньку сочувствовать.

Я пошел к себе. Сел за машинку и понял, что не смогу написать ни строчки. Что-то появилось в доме вместе с родителями. Это что-то называлось далеким прошлым. Перед глазами стоял перрон. Если точнее, перрон Омского вокзала много лет назад…

Мы ждем поезда из Ленинграда. Тетка Тамара и я. Ей лет двадцать тогда, мне – семь. Из вагона выходит отец. Он в шинели с погонами старшего лейтенанта. На руках у него крохотная девочка. Рядом худенькая блондинка. Отец опускает девочку на перрон и склоняется ко мне. От него пахнет табаком и чем-то кислым. Потом я понял, бражкой.

– Ну целуй папку!

Я растерянно смотрю то на отца, то на тетку.

– Леонтий, может, ты сам поцелуешь сына? – говорит Тамара.

Отец прижал меня к небритой щеке. Я отстранился.

– Сам не поцелуешь папку? – спросил отец.

Я замотал головой:

– Вы колючий.

Назвать его на «ты» у меня язык не повернулся.

– Надо же, какая цаца, – проворчал отец.

Я не знал, что означает «цаца» и не понимал, почему он называет меня в женском роде. Но почувствовал, что он недоволен мной.

Блондинка склонилась ко мне.

– Давай знакомиться. Меня зовут Валя.

– Это теперь твоя мама, – сказал отец. – А это твоя сестренка, ее зовут Аллочка, – добавил он, ласково глядя на девочку и поглаживая ее по головке.

У мамы Вали добрые глаза и тихий, теплый голос. С первых минут она постоянно держит меня в поле зрения. Если обнимает и целует дочку, то и меня тут же привлекает к себе. За празднично накрытым столом отец снова начал требовать, чтобы я его целовал. Я снова отказался. Я не раз слышал от бабки, что «отец кровь проливает». Поэтому спросил, когда осмелел, сколько он крови пролил?

Отец насупился.

– Кто тебя научил?

– Никто, – пролепетал я.

– Сразу подозрения, обвинения. Ты, видно, не навоевался, Леонтий, – сказала бабка и ушла в кухню.