"Ах, эти идолы, эти золотые идолы!"

(М. А. Булгаков, "Мастер и Маргарита")

"Я, Хэн Альперт, находясь в следственном отделе полиции, заявляю…"

И что же я заявляю, собственно? Что поступка, из-за которого я здесь очутилась, не могла не совершить? Шут уже с ними, с моими мотивами, но передать бы хоть как-нибудь суть произошедшего! Чертовски трудная задача – кратко и связно донести до полицейского причину, по которой совершаешь преступление. Я же художница, а не юрист! Ну, ладно, в душе – художница… Я снова уперлась взглядом в чистый лист бумаги и вгрызлась в карандаш. Слова не шли. А время как раз очень даже шло, оно уносилось с непозволительной скоростью.

Тогда я прервалась и вопросительно подняла глаза на коренастого марокканца средних лет, который сидел за столом напротив меня и терпеливо изучал мое лицо большими усталыми глазами. Они были цвета черного кофе, эти глаза, и в них то и дело вспыхивали и гасли лукавые искорки, видимо, неподвластные усталости.

– Господин следователь, я прошу вас учесть, что я никогда раньше не писала заявлений в полицию. Я нахожусь в ней в первый раз, слава Богу. И очень надеюсь, что в последний…

– Не отвлекайся, – флегматично посоветовал господин следователь и хрустнул костяшками сомкнутых пальцев. – Ты, вообще-то, сейчас должна быть не здесь, а в камере. Ладно уже, не вскидывайся, пиши… Закончишь – пойдешь отдыхать… а-а-а-у… в приятной компании. И я домой пойду, есть хочется…

Мое положение было драматично, если не сказать хуже, но я, не удержавшись, беззвучно прыснула от непосредственности этого человека – такого серьезного, может, даже опасного. Все-таки он был следователем, то есть, лицом активным и влиятельным, я же, в свою очередь – под-следственной, и само это слово предполагало пассивность и полную зависимость от кого-то, кто "над".

– Я вас прекрасно понимаю, – старательно давя улыбку, ответила я ему. – Сама в последний раз ела утром. Но поймите, пожалуйста – всю эту историю в двух словах не объяснишь. В двух словах она будет похожа на бред сумасшедшего, а я ведь хочу вас убедить в своей невиновности. А не в своей невменяемости, чего доброго…

Следователь усмехнулся уголком рта и откинулся на спинку тяжелого кожаного кресла.

– Ну-ну, попробуй… – пробормотал он и сделал губами такое движение, словно выпускал сигаретный дым изо рта. Видимо, и тут я была ему некстати – не то, чтобы курить в процессе допроса запрещалось, но приличные люди не стали бы этого делать, а мне почему-то хотелось считать моего визави именно таким. В нем был неуловимый и безусловный шарм приличного человека.

В моих мыслях был полный разброд насчет того, как изобразить на бумаге все это дикое приключение, затянувшее и поглотившее меня, как черная дыра. Проще всего было бы, наверное, вести рассказ с самого начала, стараясь не упустить деталей. Только боюсь, что на это не хватило бы и целого вечера, и бедняга марокканец лишился бы желанного ужина. Потому, поразмыслив, я все это и сообщила человеку, сидевшему напротив меня. Тот вздохнул с заметным облегчением и постановил:

– Вот и хорошо. Обдумай все, как следует, а завтра напишешь. Ну, с новосельем тебя!

Он так пошутил. Не зарекайся, подумала я со злобной обидой, от такого новоселья никто не застрахован. Самому-то не доводится ли по роду службы обезвреживать нарушителей, например, с применением пистолета, например? И поди докажи потом, что ты не просто так этот пистолет применил…

Но это была мимолетная сумбурная мысль, в целом же человек располагал к себе вполне – прежде всего, благодушным настроем, какого я не ожидала от сотрудника полиции.

В общем, несмотря на туман и сумрак моего будущего, панического ужаса я не испытывала. Холодок в животе – да, было такое. Но не ужас. Родных у меня не было, поэтому никто бы не сходил с ума от беспокойства. Работы на тот момент уже тоже не было, и это спасало от головной боли и меня, и несуществующего работодателя. Я была даже почти спокойна, поскольку знала, что Мири, лучшая подруга и святая женщина, позаботится о моем маленьком Меире Хаиме, он будет сыт, чист и обласкан. И я никому – никому, черт возьми! – не расскажу, где он находится. Нет такой силы и нет такой пытки, которая бы меня заставила его отдать.

К тому же обвинение против меня еще требовалось доказать. Тут надежда блекла и никла, но отпускать ее совсем мне никак не хотелось. Главное, что мой славный Меир Хаим был в безопасности.

Это было, конечно, главное, но все же я вошла в тесноватое, неярко освещенное помещение с тошным предчувствием чего-то очень неприятного, что мне неизбежно придется вытерпеть в ближайшее время. Как я уже сообщила уважаемому следователю, мне не приходилось ранее лично сталкиваться с тюремно-полицейским бытом, но теоретической информации у меня было предостаточно. По большей части она, информация, исходила из газет, книг и детективных фильмов; однако же, просто поразмыслив логически, можно было догадаться, что здесь были в ходу иные, непривычные для нас законы, пожалуй, скорее звериные, чем человеческие. Это было легко объяснимо: человек, заключенный в клетку, вряд ли сможет долго сохранять свое отличие от животного. Даже если изначально он был именно человеком…

Комната… то есть, камера, в которой мне предстояло провести неопределенное время, являла собой коробку с голыми зеленоватыми стенами; по периметру коробки располагались, вплотную к стенам, ряды двухъярусных железных кроватей. Еще один ряд проходил ровно по центру. Все кровати, кроме одной – верхней в центральном ряду – были заняты. В камере стоял ровный негромкий гул, но он утих, когда я вошла, и обитательницы невеселого учреждения обратили в мою сторону взгляды. Лица новых соседок выражали, по большей части, угрюмое безразличие или поверхностный интерес, как у людей, отвлеченных от их занятия каким-нибудь резким звуком. Разумеется, дружелюбия я и не ожидала, но и откровенной враждебности мною отмечено не было. По крайней мере, пока. Помедлив немного у дверей, я всматривалась в обращенные ко мне лица и соображала, как следует мне вести себя далее. Я была наслышана о том, что слабость в тюремных условиях может стать смертельной, и потому ее ни в коем случае нельзя обнаруживать. С другой стороны, мне не хотелось с самого начала выказывать агрессию, да это и вряд ли удалось бы. Проклятая моя деликатность, с детства не позволявшая поднять руку на живое существо! Как она может помешать мне сейчас, когда целых два десятка живых существ смотрят в мою сторону внешне равнодушно, но кто может знать, что они сделают в следующий момент! Задерживаться у дверей слишком долго не имело смысла, и я, наклонив голову в знак приветствия, поздоровалась со всеми присутствующими вместе. Ни звука не раздалось в ответ. С тем же тянущим холодком в желудке я сделала несколько шагов в сторону свободной кровати, и тут кто-то резко развернул меня сзади за плечо. Оглянувшись, я увидела в нескольких сантиметрах от своего лица бледно-голубые глаза с синим ободком, пористую смуглую кожу и несколько редких кудряшек неопределенного цвета. Все это дышало смрадным табачным духом, которым всегда пропитывается рот заядлых курильщиков, и, к тому же, процедило с задушенной злобой:

– Принаглела, ты?!

"Вот оно, началось!" юркнула мышка-мысль и спряталась. Не знаю, какие намерения были на самом деле у новой моей соседки, но я уже заранее увидела себя на полу, скорченным комком, осыпаемым ударами. Я прекрасно знала свои шансы на случай возможной драки, но отступать было нельзя: в животном мире слабые не выживают, а мне, похоже, случилось оказаться именно в нем. Поэтому я ответила негромко, но, насколько могла, твердо:

– Пока еще нет.

После этого все звуки словно исчезли в прокуренной полутемной комнате, ватная тишина обложила меня со всех сторон. Изначально мне рисовались два варианта: либо сиделица ударит меня сразу после ответа, либо потеряет ко мне интерес и отойдет; на деле не происходило ни того, ни другого: она лишь продолжала молча поедать меня глазами, прищурившись и вроде как примериваясь. Забыв дышать, я неотрывно смотрела на эту крепко сбитую деваху, готовясь пригнуться, отскочить или перехватить ее руку. Вместе с этим я старалась чутко ловить каждый шорох со стороны, чтобы не быть захваченной сзади. Мои шансы были ничтожны, это было понятно, но залившее меня беспредельное отчаяние требовало, по крайней мере, дать хоть какой-то отпор окружавшим меня созданиям. Маленький, бедный мой Меир Хаим – неужели меня тут и прибьют, в этой вонючей полутемной камере?!