Этим она как бы возвышала в глазах всех подданного до положения гражданского, морганатического супруга своего…
А ему все мало. После смерти хапуги-отца вся фамильная жадность, все скряжничество словно переселилось в Платона Зубова.
Невольно поморщилась при этой мысли Екатерина. Но что делать…
Мелкий он… духом и телом… Продажный, как содержанка… Пресыщенная женщина не закрывает своих глаз ни на что… Но он продается весь, без остатка, именно ей! Ею всецело он создан, понимает, что не нужен больше никому, ни для чего. За позорную должность получает щедрую плату… И потому не изменит до конца… Верен, как умеет, служит, как знает… Пускай… Она даст свой опыт, он — свою юную силу. Склеится что-нибудь до конца… А там?.. Ее не будет, когда начнется что-нибудь иное. Так не все ли равно?.. Этот — верен. Она знает! Недаром старик Захар не раз по ночам следил и днем вызнавал, где, у кого бывает фаворит. Потом приходит, докладывает.
Не ищет женских ласк этот холодный фаворит. Старается только разогреть себя, чтобы она была довольна. Так надо и его баловать всем, чем еще может она, Семирамида Севера…
Отвернувшись от прошлого, окидывает взглядом настоящее усталая, старая императрица.
Тут мало радостей… Замолкли бои… Желтеют победные трофеи, знамена… Что разве донесется еще с берегов Рейна, с полей Франции?
Почему спешит Екатерина не думать об этом? Словно предчувствие дурное начинает тревожить ее. Но и вокруг мало утешения…
В зеркало боится поглядеть эта сильная, не увядавшая столько лет женщина.
Все, что по царству за долгие годы было затеяно ею, что начиналось так красиво, с шумом и блеском, стоит недоделано, недовершено, рушится, еще не получив законченных очертаний…
Воспитательные дома Бецкого, корпуса его и Зорича, Смольное общежитие простых и благородных девиц, свод установлении и законов, население украинских степей, Крыма, Сибири, казна, дороги… Литература, просвещение, художества…
Как порывисто шло дело вначале… И теперь остановилась работа почти везде. Нет людей, нет охоты ни у кого бескорыстно служить начинаниям, в которых скрыт залог новой будущей жизни общества…
Отчего это?
И, словно ответ неумолимой, беспристрастной судьбы, перед нею начинают выступать какие-то темные, неясные картины.
Порою слова правды попадались государыне в лощеных отчетах сатрапов, которые на местах, по глухим углам правили от ее имени многомиллионным, терпеливым народом… И видит она то, чего не хотела видеть всю жизнь…
Покосившиеся, жалкие избы глухих деревень… Бездорожье, миллионы людей, живущих впроголодь, несущих тяжелое тягло безгласных рабов… Вот тот фон, то основание, тот слой земли, на котором пышно красуется хрупкое растение, слава мировая Екатерины Великой…
Вместо навоза — грязью, кровью и потом удобрен слой черной земли…
И чудится Семирамиде Севера, что так же быстро может увянуть блестящий цветок, как вызвала она его к жизни ценою многолетних дум, напряжений, труда…
Уйдет она — и рухнет многое. И многих погребет под своими развалинами…
А не все ли ей равно! Ее тогда не будет…
И, только устало склоня старую, седую голову, повторяет эта великая артистка на сцене всемирной истории:
— Только бы не упасть, не свалиться самой раньше времени… А упасть и умереть! Да и скорей бы уж это… Я так устала! — совсем тихо добавляет она.
Как будто боится, что судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.
Судьба подслушала…
* * *
4 сентября было собрание в Эрмитаже.
Довольная известиями, полученными от Суворова, императрица казалась очень весела.
Под конец вечера, встав из-за карт, она обходила гостей, а за ней ковыляла дура-шутиха Матрена Даниловна, несмотря на свою показную глупость, хорошо умевшая уловить, что толкуют в простом народе. Успевавшая собирать все столичные сплетни и подносить их Екатерине, которая очень чутко прислушивалась и к дворцовым «коммеражам», и к говору народной толпы.
— Вот потасцили угодника, — сюсюкала Даниловна по поводу перенесения новых мощей. — Потасцили, словно утопленника, волоком… А надо было на головусках понести, как по старинке, по законю… Илоды немецкие!.. Все не по-насему делают, Кателинуска!..
— Правда твоя, Даниловна. А что про грозу говорят, не слыхала?
— Пло глозу, что была по осени? Глозное, говолят, цалство будет…
— Какое грозное царство? Чье?
— Бозье… Бог судит цалей и псалей станет… И будет ево глозное цалство!
— Глупости ты болтаешь…
— Ну, Кателинуска, ты очень умна… Уз больно возносисься… Гляди, нос лазсибес, как давеца с лесеньки; цубулах, гоп-гоп-гоп… Покатилась-поехала наса кума с олехами…
— Ну, поди, ты надоела мне…
— Пойду, пойду… И то не ладно… Баиньки пойдет Даниловна… Пласцай, Кателинуска…
— Что прощаться вздумала, дура? Никогда того не было… — с неудовольствием кинула ей государыня и дальше прошла.
Вдруг из боковых дверей показался ряженый, коробейник.
— С товарами, с ситцами… С разными товарами заморскими, диковинными! К нам, к нам жалуйте… Вот я с товарами!
— Ну, пожаловал! — узнав голос вечного затейника Льва Нарышкина, радостно отозвалась императрица. — Иди, иди сюда! Показывай вот молодым особам, какие у тебя новиночки… Да не дорожись смотри…
— С пальцем — девять, с огурцом — дюжина! По своей цене отдаю, совсем даром продаю. Чего самой не жаль, то у девицы я и взял… А дамы что дадут — я тоже тут как тут! Атлас, канифас, сурьма, белила у нас, покупали прошлый раз… Вот вы, сударыня! — указал на Екатерину старый балагур.
— Врешь… Эй, велите подать льду… Сейчас докажу, что не нужно мне такого товару. Себе лицо обмою, тебе нос приморожу, старый обманщик, клеветник… Неправдой не торгуй! И без тебя ее много…
— Пожалуйте, молодки, нет лучше находки, как мои товары… — зазывал Нарышкин с манерами заправского коробейника.
Его окружили. Он сыпал шутки и остроты.
Все смеялись, и государыня чуть ли не больше всех.
Подошел Андрей Шувалов.
— А вот и вы, граф! Пожалуйте, пожалуйте, — делая глубокий реверанс, пригласила его императрица.
— Жалую, жалую. Всегда рад жаловать к веселью, ваше величество, матушка ты моя!
И глубоким, низким реверансом, по-женски ответил на реверанс государыни.
Хохот раздался вокруг.
— Но, господа, напрасно смеетесь. Мы с графом старые друзья… Сколько… лет?.. Или не говорить количества?.. Не скажу… Много лет с ним знакомы… Можно нам и пошутить друг с другом… Однако, — вдруг бледнея и сводя брови, сказала она, — от хохоту, видно, снова колика вступила в меня… Генерал, дайте руку… На покой пора… Веселитесь, друзья мои… Покупайте, торгуйтесь только с этим старым плутом… Он вас надует, гниль продаст втридорога, — шутя на прощанье, погрозила Екатерина Нарышкину концом своей трости.
— Я со старших пример беру, матушка, — на колкость колкостью ответил куртизан.
Екатерина ушла. А смех и веселье долго еще не умолкали в покоях ярко освещенного Эрмитажа.
Фаворит далеко за полночь ушел от государыни и послал к ней Перекусихину.
— Подежурьте уж при матушке, Марья Саввишна. Все неможется ей, — попросил встревоженный фаворит, не сумевший совершенно облегчить нездоровья своей покровительницы.
Тревожно спала императрица, но утром проснулась в обычный свой час. Никого не призывая, затопила камин, села к столу, но работать ей не хотелось. Она подвинула большой энциклопедический словарь, из которого выбирала материалы для исторических своих сочинений, и стала просматривать его. И задумалась.
Захар неслышно внес кофе, поставил его на обычное место.
От неожиданности, заслышав шорох, Екатерина вздрогнула, но сейчас же сдержалась.
— С добрым утром. Как почивать изволили, матушка? — участливо спросил старый Захар. — Ночью-то, сказывают, недужилось?
— Нет, пустое. Видишь, совсем весела… Только… что это? Мухи, что ли, летают у нас в комнате? Мелькают они у меня в глазах.
