День 15 марта настал — и прошел.

На заре отплыла в Афины галера, на которой уехал Пэмантий с детьми. Так потребовала Гипатия.

— А я скоро приеду. Только докончу занятия с учениками. Проверить их надо. И передать всех — почтенному Зенону. Но видеть вас тут, в этом городе, — я не могу. Здесь каждую минуту может случиться что-нибудь позорное… уезжай, Пэмантий. Я требую, слышишь?..

И он уехал с детьми… Он не смел возражать, противиться.

Вечер настал. Как обычно, в траурном наряде вышла из дому Гипатия посидеть под кипарисами Некрополя, Города мертвых при Академии, где урны с прахом Феона и Плотина стояли рядом, как рядом проходили свой жизненный путь оба мыслителя-наставника.

Оттуда к христианскому кладбищу прошла она, стараясь оставаться все время в тени домов и деревьев. Свежий, высокий холм был обозначен пока простым крестом. Долго стояла здесь Гипатия. Беззвучные слезы текли неудержимо одна за другой… беззвучно шептали что-то бледные губы. Месяц уже взошел, и легкие тучки изредка задевали его тонкие рога.

Словно не понимая, где она, — огляделась женщина и пошла обратно к своему дому.

Там, у самого портика, темнела кучка людей. Не обращая внимания, Гипатия хотела войти к себе, но ее остановил Петр.

— Минуту одну, госпожа. Вот приказ владыки патриарха. Твоя семья уехала… а раб, признавший себя убийцею, прошлого ночью бежал. Патриарх просит тебя пожаловать к нему немедля для объяснений.

— Ночью?.. Я не пойду. Завтра утром.

— Без тебя — мы не смеем явиться к господину. И если не идешь сама…

Гипатия не успела крикнуть, позвать рабов. Что-то мягкое забило ей рот. Конец плаща накинув на голову, ее повлекли куда-то.

— Что случилось?.. Кого ведете? — спрашивали встречные.

— Больная… припадочная… Ведем к патриарху, чтобы он помолился… отчитал ее.

Но до Кирилла не довели Гипатию. Человек сто фиваидских братий ждали на одной из попутных площадей…

— Попалась, волшебница, колдунья! — крикнул голос из толпы. — Куда теперь ее поведем?..

— К патриарху… на суд! — ответили люди, взявшие женщину у дома.

— На суд? Чтобы она опять одурила, одурманила всех и ушла, как вчера? Сами расправимся с колдуньей. Сюда ее тащите. Тут — просторнее…

К темному берегу потащили женщину. Первый — Петр сорвал с нее одежду.

— Глядите какова. Вот чем туманила она всех людей. Сорвать надо эту плоть. Эту прекрасную одежду, под которой — дьявольская душа.

И он грубо швырнул нагую женщину на груду пустых раковин, которыми тут усеян берег.

Брошенная на острые раковины, она сразу оросила их кровью из десятка порезов на спине, на бедрах, на ногах. Боль придала силы Гипатии. Она вскочила, рванулась, побежала. Повязка свалилась у нее со рта, и неистовый вопль прорезал тишину вечера и плеск моря…

Напряженные, возбужденные, как фавны, как сатиры, бегущие за самкою, — обозленные, как псы, рвущие на клочья затравленного оленя, настигли аскеты бегущую, снова опрокинули на груду раковин, щипали, мяли это прекрасное, нежное тело. Чьи-то острые зубы вонзились в ее грудь.

Ярость похоти и ярость злобы, эти, слитые в одно, две ярости душили безумцев, лишали их последнего сознания.

Страшною грудою, живым клубком теснились, рвались к женскому телу ослепленные страстью и злобою, озверелые люди. Каждый спешил нанести удар рукою или раковиной, чтобы увидеть кровь. И тут же старались коснуться до жертвы, трепеща в конвульсиях. Острием раковин, как стругами, отрывали клочки тела.

Все, как один, одержимые двойною яростью — похоти и злобы, — люди уже не стыдились друг друга, как не стыдятся дикие звери. Пронеслось еще два-три потрясающих вопля… и Гипатия затихла.

Прошла минута или вечность? — никто не мог бы сказать из этой толпы безумцев.

Но животный страх не угас в их затемненном сознании. Как гиены от охотника, разбежались убийцы, скрылись бесследно, как только вдали прозвучали трубы конного отряда, с которым Орест спешил, чтобы спасти Гипатию.

Только два исхудалых, молодых аскета, обессиленные яростью и убийством, свалились рядом с мертвой женщиной и крепко спали.

Кровавой грудою мяса лежало истерзанное тело. Лишь нетронутым осталось посинелое лицо, где мертвые, широко раскрытые глаза тускло светились, полные безумным ужасом, невыразимым страданием.

А там, на другом конце города, — разъяренные толпы черни и монахов громили дома язычников и евреев… Звучали дикие стоны, лилась потоками кровь… [47]