— Ты можешь мне сказать, наставник, о чем думал Леонид, когда пришел к Фермопилам с тремястами храбрых? А они — спасли Грецию… спасли свободу!

— Наш Египет… Это — не Лакедемонская, небольшая земля. И спартанцев — нет в Египте…

— Я не отступлю, наставник. Прощай, отец! За мною, люди. Идемте. Я веду!

Толпа, стоявшая в нерешимости, двинулась за Гипатией. Но у самых ворот все снова остановились. Обезумев от ужаса, бежал им навстречу избитый египтянин и кричал:

— Беда… Разбегайтесь. Прискакал гонец. Гильдон разбит и убежал в Нубию. Христиане, схватив оружие, кинулись к нашим домам избивать наших жен и детей. Спасайтесь… спасайте своих!

Задыхаясь, дальше побежал вестник скорби. Как комок ртути, упавшей на мраморную гладь, сразу разлилась толпа в разные стороны с криками ужаса и скорби.

Долго глядела Гипатия вслед убегающим. Вдруг бурные рыдания вырвались у нее… и с рыданиями вырвалась горькая жалоба:

— Пэмантий, Пэмантий! Мне кажется, ты был прав…

Изнемогая после многих волнений, затихла чернь в Александрии. Спокойнее идут дни за днями. По-старому шумит и растет мировой торг счастливого города, который умеет удержать за собой мировые рынки.

Не успокоился только честолюбец — Феофил.

Молодым умер император Аркадий. Всего 35 лет свершилось владыке полумира, когда он обратился в кучу гнили. Но разлагаться стал он еще заживо. Грязное распутство, вино, возбуждающие средства — сделали свое дело. А ненависть жены и старания сестры Пульхерии, — как шептали при дворе, — ускорили развязку. Яд помог делу. Но — все осталось в стенах дворца. Пульхерия-императрица сумела лучше брата взять в свои маленькие выхоленные руки половину вселенского царства, забавляясь им, как она хотела. Сын Аркадия, император Феодосий II, — ребенок восьмилетний. Кто думает о нем?

Кирилл написал своему дяде, патриарху Александрии, что час Иоанна, «златые уста», пробил. Императрица, весь двор — негодовали, корчились от злобы, бичуемые суровым проповедником.

Явился в Константинополь Феофил, был созван собор епископов, как этого хотелось александрийцу. И за оскорбление царского величия, за нарушение канонов Антиохийского собора, заседавшего в 341 году, — Иоанн Хризостом был развенчан, лишен сана, изгнан, из Византии.

Жалкий подголосок Феофила, епископ Арзакий, стал вселенским восточным патриархом, а настоящим господином явился тот же Феофил.

Но всего четыре года наслаждался честолюбец своею удачей.

Получив тревожную весть из Александрии, осенью 412 года явился Кирилл к дяде-патриарху и застал его умирающим.

— Ничего, — хрипел Феофил, — я пожил довольно. 77 годков… и взял свое, что мне причиталось от жизни. Теперь — твой черед, приятель. Тебя изберут на мое место. Не спускай вожжей. Теперь настала для христиан пора полегче, чем раньше было. Готы уходят, когда Алариха не стало. Напоили его в Италии водицею византийской! Гильдон разбит и мертв. Теперь язычников можно в порошок истереть! Так их дави, чтобы они жалели, зачем я умер! Обещаешь, сынок?

— Клянусь, блаженнейший авва…

— Ну, то-то! Так мне легче и умирать, когда я знаю, что в хорошие, верные руки передал мое наследье. А… золото, какое найдешь?.. Оно тебе пригодится… как и мне помогало. Ты знаешь!.. И еще…

Долго давал злые советы Феофил своему питомцу и преемнику. И затих навсегда со словами ненависти и злобы на губах.

Пышнее кесаря схоронили честолюба-патриарха. И чтится свято день его блаженной кончины вселенской церковью…

День нового года.

Язычники и христиане справляют его в первый день января.

После долгой утренней службы — отдыхает Кирилл, блаженный патриарх Александрии, в 39 лет облеченный митрою первосвященника Египта.

Молодой, красивый монах, Гиеракс, секретарь владыки, читает ему отрывок из Платона, которого собирается разгромить ученый оратор-иерарх в своей вечерней проповеди, и записывает замечания, сделанные Кириллом во время чтения.

Постучав, вошел привратник, отдал земные поклоны и передал Гиераксу пакет с печатью нового наместника Александрии, Ореста.

Присланный недавно из столицы, богатый, знатный родом, новый префект сразу вызвал вражду в Кирилле, почуявшем, что этот человек не станет плясать под его флейты.

Увидев печать наместника, Кирилл вырвал свиток у Гиеракса.

— Ступай… я сам прочту!

Монах ушел. Приказ был дан кстати.

Не успел патриарх прочесть и десяти строк, как вскочил багровый от ярости, смял папирус, походил, снова расправил и стал дочитывать, тяжело дыша.

Вот что писал духовному вождю Египта префект-наместник императора:

«Быть может, все клевета, что ты блаженнейший владыка, увидишь ниже. Но люди явились… готовы жизнь отдать в поруку своих жалоб. Будто именем твоим сборщики церковные разоряют крестьян. И не только монастырских, церковных, но и свободных, периэйков. Порою просто грабят дома и села, как разбойники с большой дороги. Прошу тебя унять бесчинства. И я не потерплю ничего подобного, пока облечен в сан наместника. Есть и другие жалобы. Их даже повторить тяжело. Будто ты посылаешь людей, и они силой приводят тебе красивых горожанок. „Для покаяния“, — как говорят твои посланные. „Для блуда“, — как говорят эти женщины, их отцы, мужья и братья. Конечно, светская власть бессильна, она не может перешагнуть порога патриарших палат. Но надо помнить, блаженнейший владыка, что люди, посланные мною в Константинополь, и там, перед лицом августейшей императрицы и божественного кесаря, перед святыми отцами церкви — решаются подтвердить свои слова. Считаю долгом сообщить тебе об этом. Поручаю душу мою твоим святым молитвам.

Орест, наместник.

День 1-й, месяца януария, 415 года от рождества Господа нашего, Иисуса Христа».

Прочел, скомкал окончательно, бросил в корзину послание Кирилл.

— Гиеракс! Садись… пиши! — приказал владыка, вошедшему монаху.

Раскрыт каламар, взята тростинка. Диктует порывисто патриарх. Быстро, с легким скрипом оставляет тростинка свой черный, извилистый след на папирусе.

— «Оресту, наместнику.

Как пастырь духовный всего стада верных, и твой в том числе, — я должен был бы, по букве канонов, отлучить тебя от церкви за продерзостное послание. Но смирение — высшая добродетель и пасомых, и пастырей. Оле, где взял ты яду и отваги, писать то, что писал? Сборщики мои берут законную десятину. А строптивные селяне клевещут. И ты им веришь, не допросив людей моих, церковных слуг и Божьих служителей. Смеешь ли так?

А дальше, — и рука немеет отвечать на клевету и хулу постыдную! Хамово дело творишь, да и того хуже! Язычников и язычниц уличенных смиряет моя пастырская рука. И, уходя, наказанные несут хулу на верховного святителя церкви твоей, Орест. Поносят его, чтобы себя обелить! И ты посмел не только повторить. Грозишь, что клеветники с твоею помощью и в столицу придут поносить патриарха Александрии. Горе церкви, в которой есть такие чада. Горе царству, которому служат такие слуги неверные. О том я и напишу блаженнейшим, августейшим императору с императрицею… ранее тебя.

Кирилл, смиренный патриарх Александрийский».

Не успел Гиеракс приложить печать к свитку, как, без доклада, вошел Петр, и теперь занимающий место диакона при патриаршей церкви, официально.

А на деле — он был одним из самых рьяных доносчиков и наушников патриарха, — сообщая Кириллу особенно подробно то, что касалось богатых языческих семей, еще не покинувших Александрии.

— С чем пришел, сын мой? — благословляя Петра, спросил владыка.

— Растет языческая наглость и отвага, святейший отец. Нынче в Академии, вопреки всем приказам кесарей, новую статую… нового идола воздвигают поклонники сатаны. Ужли дозволишь, владыко?

— Я — дозволю?! Кто смеет?.. Своей рукой сокрушу.

— Ох, трудно, блаженнейший отец. Не простые люди. Он — один из первых богачей. Половина Эмпориона — его лавки и склады. А жена… и того хуже. Любима, почтена не только язычниками, но и нашими братьями, из христиан, кто не видит бесовского обмана! Даже епископа Синезия обвела эта колдунья. Мудрою зовется по всему диоцезу… и даже в Афинах, в столице Византии, всюду…