— А… что же… что отвечала она? — едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.

— Помолчала, покачала головой и сказала: «Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет».

— Да? Она ему не сказала, что он бездельник? Ну, хорошо. «Посмотрим, как дело будет», милый дядя. Идемте встречать дорогих гостей.

— Простите, один вопрос… Если речь зайдет о деле — а нынче здесь будет и государыня, и все ее советники с Зубовым во главе, — как желаете вы ответить, мой друг? — мягко, вкрадчиво спросил регент. — Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением…

— Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, — с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король. — Я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен. И больше ничего. А там ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих уступках. Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?

— Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя… уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда невольно подкупает людей…

— Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение…

— Вперед даю его, мой король… Проходите… Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате… Слышите — движение, голоса… Идем!

Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.

В то самое время, когда король со своими советниками обсуждал вопрос о том, как ему дальше поступать, императрица в своей спальной убирала бриллиантами прическу и туалет внучки, которую вместе с матерью собралась повезти на бал к предполагаемому жениху.

Мария Федоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях…

Императрица слушала, покачивала головой, но мысли ее были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни.

Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, ее высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнаженные бальным платьем, отличались красотой линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своей белизной и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.

С него не исчезнул оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то легкие тени, словно синева усталости. Однако горели теперь ее глаза много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них. А словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне… Что-то большое, грозное, пугающее даже, но в то же время манящее, как влечет душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног…

И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это неотразимое светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какой время от времени озарялось ее лицо, трогая одни розовые, нежные губы, когда глаза оставались задумчивыми и серьезными.

Такой, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещенья глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров, судя по их созданиям…

Несказанная радость, неизбежная мука — так на человеческом языке можно было бы выразить то, что смутно реяло в душе девушки, маня и пугая ее радужным, переливчатым миражем первой, девичьей любви…

Покорно поворачивалась княжна по мановению бабушки, нагибала голову, давала свои нежные, гибкие руки украшать золотыми змеями браслетов, горящих огнями дорогих камней… А сама глядела перед собой и думала.

— Chere Alexandrine[24], о чем это ты замечталась так? — вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. — Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь…

— Прости, бабуся, виновата… Я, право… Я… — вся розовея, залепетала княжна. — Папа там болен, один… Я думала…

— Э, матушка, поди, болезнь не опасна. Вчера делал свой парад. Завтра опять станет делать… Бал вон у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто, знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе — не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела… И как скоро… Вот что значит…

Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых, красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных легкой диадемой из крупных бриллиантов.

— Ну, ну, молчу. Не хочу тебя смущать. Вон и строгая ваша Шарлотта Карловна поглядывала на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо…

Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая с немым протестом только воздела кверху свои мягкие, белые руки.

— Ну, подымайся с колен. Все готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась… Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка…

Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленями, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело оперлась на свою трость, и твердое, упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.

Встав на ноги, Екатерина слегка потерла себе колени, скрывая гримасу, вызванную чувством боли в ослабелых ногах, но сейчас же лицо ее снова прояснилось, озарилось веселой, молодой улыбкой.

— Стань против света… Так… Прелесть… И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте… Ты с мамой. И с Шарлоттой Карловной своей, конечно… А мы с вами, генерал, — обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитишной Нарышкиной.

— Готов, сударыня. Мне доложили: карета давно подана.

— И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..

Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять прическу, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.

Парадная золотая карета, запряженная восемью великолепными лошадьми, с зеркальными стеклами, с неграми-гайдуками назади и скороходами по бокам, стояла у малого подъезда, выходящего на Неву.

— А вечер свежий, — спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи. — Вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже… Простудиться легко! — с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.

В то время когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу.

Небо было чисто. Луна еще не всходила, и на темном просторе среди бледных, северных звезд ясно вырезались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.

Грузно опустившись на подушки кареты, поставя к стороне свою неразлучную трость, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.

Кони с места плавно пошли вперед. Карета мягко заколыхалась на своих упругих старомодных рессорах, к которым привешен был весь кузов, словно люлька на ремнях.

Зубов уловил жест императрицы.

— Вас все беспокоит это небесное явление, государыня, — своим мягким, вкрадчивым голосом заговорил фаворит. — Не понимаю: отчего?

— Нет, я не тревожусь… Только пришло на ум: отчего такое совпадение? Вот перед смертью покойной императрицы тоже явилась комета…